Горько, больно Августу Эрнестовичу. Зачем, куда он поехал? Разве счастье на чужбине?

Крамер, однако, трезвеет, как только переступает порог родного дома. Комнаты пустые, стены ободраны, обшарпаны. Все, что можно вынести кровати, стулья, столы — исчезло. Даже задвижки с дверей, с окон вырваны. Шкатулку с бумагами, грамотами теперь даже днем с огнем не найдешь...

Ночевать Август Эрнестович идет к мельнику Забеле. Два года назад, в тревожные, смутные времена, в доме мельника ему дали приют. Дадут приют и теперь, Забела — человек надежный.

Мельника, несмотря на позднее время, дома не оказалось. Его жена испугалась, увидев Крамера.

Август Эрнестович лежит на кровати, мучительно думает. Зря он вернулся в местечко. Никому он тут не нужен. Наверно, и Забела ищет новых хозяев, если валандается так поздно.

Мельник приезжает в полночь. Распрягает на дворе коня, долго шепчется в передней комнате с женой. Здороваясь с Августом Эрнестовичем, отводит взгляд. Говорит торопливо, неискренне: мол, задержался в поле, сеял рожь. Сеял, но кому? На другой день Крамер, хмуро простившись с мельником, ушел на станцию.

Станция Горбыли сплошь забита немцами. С утра до ночи не может угомониться человеческий муравейник. Зал ожидания, ресторан, касса оборудованы под военный продпункт. Круглые сутки дымят вмурованные в стены котлы. Звеня котелками, толпы солдат бегут за варевом.

Лето и осень Адам Васильевич Глушко прожил как на вулкане. Бросается из огня да в полымя. Он по-прежнему работает дорожным мастером, хотя половина его помощников давно ушла в партизаны. Теперь командуют им из леса.

Не успело закончиться дело с немцами, как нахлынуло новое. Петренко, тот самый чекист, что уговорил Адама Васильевича занять нынешнюю должность, прислал к нему на квартиру во власовской форме партизана. Саркисов, самозванный майор-власовец, уже две недели расхаживает по станции, заводит гешефт с такими, как сам, пьет с ними... Это больше всего тревожит Адама Васильевича. Если партизана схватят, дорожному мастеру не выкрутиться. Слишком много проступков на его счету.

В конце лета Глушко отправил в лес немцев. Его жизнь в ту пору висела на волоске. Фриц Зонемахер, Пауль Линке, остальные тодтовцы работали хорошо, партизанам, разведчикам помогали крепко. Но аппетита сдержать не смогли. Захотелось привлечь новых друзей. Капитан Линке попался. Его соотечественник, такой же, как он, офицер, сразу выдал его гестаповцам.

Немцев повел к партизанам обходчик Жерновик. Назад не вернулся. А он, Глушко, ходил по станции, отдавал приказы все то время, пока гестаповцы ломали капитану кости. Твердым оказался немец, как кремень.

Глушко хочет в лес. Семью отправил в деревню. Теперь многие железнодорожники так поступают. Еще бы! Два раза налетали на станцию советские самолеты. Станции досталось, были пожары, несколько бомб попало на домики путейцев, стрелочников.

Беда в том, что у Глушко несколько хозяев. Присылают задания Петренко, Гервась из Горбылевской бригады, приходят связные из других отрядов. В свое время не отбился, а теперь стало невмоготу.

Одно задание Адам Васильевич хочет выполнить непременно. За станцией, на специальной очищенной, обнесенной проволокой площадке, целая гора бочек с бензином. Гервась подослал две мины с бикфордовыми шнурами. Мины уже давно у Виктора, родного брата Кости Станкевича, которого в прошлом году расстреляли немцы. Виктор, его помощники — хлопцы что надо. Городские хлопцы. Немного жуликоватые, любят рисковать. Ходят с финками, с пистолетами в карманах. Но за год научились работать, сделают все как надо.

Глушко укоряет себя, что не подтолкнул Виктора взорвать бензиновый склад во время бомбежки. Все прошло бы чисто, гладко. Бензин списали бы за счет советских летчиков. А теперь связывает руки Саркисов. Надо его опекать.

Адам Васильевич жаждет взорвать склад, так как это живой козырь, будет чем похвалиться в лесу. Тайная его работа известна немногим, а пожар увидят все. Пожаром дорожный мастер докажет, что не зря ел немецкий хлеб. Уйдет в партизаны с музыкой.

Саркисов ночевать не приходит. На другой день Глушко решается, идет в контору к счетоводу Грибу. Гриб теперь большой начальник — секретарь подпольного горкома. Даже в лесу его утвердили.

— Выручай, Иван Иванович, — просит Глушко. — Хоть я и беспартийный. В лес уйти не могу, так как на шее майор. Петренко меня за него съест... А час мой настал. Сам понимаешь. И со складом тянуть нельзя.

Гриб думает недолго.

— Присылай ребят ко мне. Что-нибудь придумаю. Иди, Адам Васильевич. Если что такое, скажешь — я приказал.

Обнимаются, целуются...

Вечером Глушко напряженно ждет. Пошел ва-банк — взял на ребят именные ночные пропуска, отвел на место.

Во второй половине ночи Горбыли просыпаются от частых, глухих взрывов. Пламя пожара на станции заливает полнеба.

Будка на месте. Сосна на месте. Возвращаются ветры на круги свои. Только отделение, в котором служит Петерле, поредело наполовину. Унтер-офицера Либке послали на фронт, Венигер, с которым Петерле ближе всего сошелся и которого ему особенно теперь не хватает, получил подарок от партизан. Хорошо, что в мягкое место. Пока вылечится, может, кончится война.

Овчарки Касо тоже нет — сдохла.

Петерле доволен, что из прежнего лесного штуц-пункта перевели на этот, знакомый. Хотя радоваться особенно нечему. Особенно после той ночи, когда сотни лесных бандитов выползли на железную дорогу, а затем дали свой "концерт". Страшная штука!

Осень поздняя, но теплая. Околицы местечка — в голубой дымке. Синие, желтые, красные цветы сливаются воедино, создавая необыкновенно приятную для глаз гамму. В природе — красота. Тут, как и в родном Тироле, куда Петерле недавно съездил на побывку. А люди глупеют. Давно оглупели.

Петерле лежит под сосной возле Птахова переезда, играет на губной гармонике.

Проклятые пруссаки, думает Петерле, кончив играть. Половина их песен — о войне и смерти. Вечно не хватало им земли — рвались на чужую. И других в невод затягивали. Из-за чего он, Петерле, страдает? Ради какого дьявола жертвует молодой жизнью?

Подолгу предаваться унылым мыслям Петерле не умеет. Жизнь коротка, надо уметь ловить хотя б мимолетные радости. Во время побывки в родных местах он маху не дал. Лизхен и Гретхен с молочного заводика вряд ли будут на него обижаться. Но то было давно. А вот теперь в будку приходит чистить картошку, варить суп аппетитная паненочка. Толстенькая, голубоглазая, как большинство славянок. Кое-какие меры Петерле предпринял. Но вечером девушка убегает. Надо быть более настойчивым.

Что-то тревожное, однако, шевелится в душе. Откуда оно, Петерле не знает. Может, потому и тревожится, что русские близко, перешли Днепр. На прошлой неделе отчетливо была слышна артиллерийская канонада. Правда, в последнее время пушки затихли. Если русские прорвутся, то придется воевать и им, охранникам.

Снова мысли Петерле возвращаются к страшной ночи, когда сплошным огнем, взрывами гремела железная дорога. Как раз в тот вечер летели на юг стаи журавлей. Вольные птицы и ночью летят, и что они на своем пути видят? Под вечными звездами на знакомых перелетных дорогах бушуют пожары, свирепствуют огненные Еихри. Птицам, наверное, кажется, что они сбились с пути. Нет, то люди сбились, не птицы. Люди — высшее творение господа бога или природы — считайте как хотите, господа политики, — но они поедают друг друга. Народ идет на народ. Во имя чего, зачем?