— И у меня горит, — Бондарь пожимает Топоркову руку. — И спать хочется. А некоторые вообще не хотят видеть меня на этом месте. Жизнь, Толя, ничего не попишешь. Иди поспи.

— В Турбиной не сомневайся. — Топорков стал серьезнее. — Нутром чую помогает честно. Хотя причин не знаю. А пролазит потому, что красивая как черт. И умная. Летчик ее — давно с рогами. Обыкновенной женой она, брат, быть не может.

III

Бондарь разрезает ножичком конверт, вынимает свернутый в несколько раз кусок ватманской бумаги. Расправляет на столе и вначале ничего не может понять. Перед ним неумело сделанная карта, с треугольниками, кружочками, пунктирными линиями-стрелками.

Только прочитав написанные по-немецки названия, Бондарь видит, что это карта области в границах оккупационного административного деления. Становится ясным смысл кружочков, треугольников.

Что ж, концентрацию партизанских сил генерал Фридрих представляет, пожалуй, правильно. Немного преувеличивает, немного путает с дислокацией. Стрелки, пунктиры — возможные пути возвращения партизан в оставленные районы...

Бондарь прячет карту в карман, одевается, выходит во двор. Хата командира соединения через улицу. Окно занавешено, но через щель пробивается полоска света. Дождь сечет не переставая.

У Лавриновича радистка Ася. Округлилась, поправилась девушка. Бондарь помнит ее осунувшейся, с бледным личиком, запавшими глазами. Теперь щеки налились румянцем, даже в гимнастерке и юбочке вырисовывается привлекательная девичья фигурка.

При входе Бондаря радистка вскакивает, бежит за дверь.

— Садись, — Лавринович протягивает Бондарю исписанный круглыми детскими буквами листок. — Сводка за март. Харьков потеряли, зато с Москвы угроза снята окончательно. Гжатск, Вязьма — наши.

— До нас все равно далековато. Идти да идти.

Лавринович оживляется — любит поговорить о фронте.

— Ты заметил — главные военные действия ведутся на южных фронтах. Если б не отозвали меня сюда, брал бы Харьков. Я и в сорок втором был там. Выбирался из окружения. Страшно, брат, вспоминать. Из киевской каши в сорок первом вылезал. Не хотел говорить, а наш Федор Бумажков под Полтавой сложил голову. В окружении. Вместе служили в кавалерийском корпусе. Я дивизионным, он — полковым комиссаром.

— Зачем было Бумажкова брать в армию? — спрашивает Бондарь. — Первый партизан, герой...

Лавринович морщится как от зубной боли, возле уголков глаз сбегаются мелкие морщинки.

— Ты же военный человек, должен понимать. Если уж до конца исповедоваться перед тобой, то и я должен был тут оставаться. Даже решение было. Потом пришлось принимать другое решение. В Мозыре формировалась кавалерийская часть, сверху приказали обеспечить политсоставом. Вот и все. Поворот на сто восемьдесят градусов. Помнишь же — все для фронта!.. Немцы Смоленск захватили, рвутся к Москве, а мы сидим в болотах. Фактически в немецком тылу, хоть власть и советская. Ну и бросили партийцев в дивизию. Один Ермалович остался. В то время Бумажкова для отчета вызвали. Пришел из-за линии фронта. Думаешь, если бы оставили тут актив, такие были б комбриги, как Вакуленка? Отличные были хлопцы. Железные. Орлы. Кадры, брат, были что надо. Но почти все полегли на Украине.

— И тут полегли. Большинство зачинателей партизанского движения погибло.

— К нам освобождение придет через Украину, — продолжает Лавринович. Попомнишь мои слова. Украина — это хлеб, уголь, железная руда. Там нам, брат, покоя не давали. Вспомни прошлый год. Западные фронты фактически дремали. Были бои местного значения — оттягивающие удары, не больше. А мы? Повидал я донские степи, Волгу, до сталинградского окружения дожил. Не дали только посмотреть, как немцы в котле дуба дают. Отозвали в самый горячий момент, месяц в партизанском штабе проторчал.

— И у нас будет жарко, Сергей Кондратович. — Бондарь обеими руками распрямляет на столе присланную Турбиной карту. — Вот поинтересуйтесь. Получили от той самой немки. Только она не в Горбылях, а в Мозыре, у самого генерала Фридриха.

Лавринович ничего не спрашивает, слегка шевелит губами и, водя по ватману пальцем, читает названия, разглядывает знаки.

— Наша дислокация им известна. — Подняв голову, он проникновенно смотрит Бондарю в глаза: — Думаешь, измена?

— Да нет, на такую карту нужно сто шпионов. Да и точность невелика. Просто у генерала Фридриха есть человек, который нами занимается. Старается так, как мы, думать. Видите, он даже немного опередил нас. Знает, что весной вернемся в свои районы.

— Считаешь, Фридрих что-нибудь задумал? Наставит западней, когда станем расходиться?

— Фридрих не страшен. С ним можно воевать. Командует полицейским полком, жандармерией, вспомогательной полицией. Тут другое.

— Карательная экспедиция? — Лавринович хмурится.

— Думаю, что так. Отмечены партизанские районы. Главный натиск не на нас, — на Лельчицы, Князь-озеро, где зимуют Ковпак с Сабуровым. Заметьте, про нас точно знают — растечемся по районам. О них еще гадают. Ни пунктиров, ни стрел. Неизвестно, куда пойдут. Вопрос для немцев открытый. Боятся чирьев под носом.

— Логика правильная. — Лавринович встает, возбужденно ходят по комнате. — Завтра же поеду в штаб Сабурова. Какого дьявола тут торчать. Гитлер на них не пожалеет отборной дивизии. Пускай быстрее уходят. У них же другая, чем у нас, задача. Рейдовое соединение...

Бондарь свертывает ватман.

— Сними две копии. Сам сделай, не поручай никому. К утру. Одну отвезу Сабурову, другую пошлем в Москву. С объяснительной запиской. Садись, составляй. Может, удастся сотни три автоматов вырвать. А то одним — по самое горло, другим — дулю с маком. Про карту никто не знает? — Лавринович останавливается перед Бондарем, берет в пальцы пуговицу его гимнастерки, нервно покручивает.

— Вы да я.

— Хватит. Никому ни слова. С немкой лишние связи обрубить. Собери, какие есть, марки, пошли. Генералу, брат, нужна деликатная дама. Духи стоят дорого.

Дождь упорный, будто там, в небе, что-то прорвалось. Густая как деготь темень. Нигде ни огонька. Дороги развезет — неделю или даже больше с места не сдвинешься.

IV

По отношению к полицаям, другим пособникам — новая политика. Главный прицел на разложение полицейских гарнизонов изнутри — чтоб перестали служить врагу, переходили на сторону партизан.

Бондарь седлает коня, направляется с утра в Замошки, в Домачевскую бригаду.

Дождь омолодил землю. Сосновые пригорки сухие, чистые, в березняках озерца воды, и только в болотистой чаще тут и там мелькнет оледенелый бугорок.

Дорога из рук вон плохая, особенно в низинах. Конь хлюпает по грязи, проваливается в вязкую кашу, недовольно фыркает.

Тяжесть с души спала. Бондарь едет в Домачевскую бригаду с легким сердцем. Вакуленка даже удивляет. Казалось — долго будет бродить в нем неразвеянная обида, оскорбление, которые кое-кто подогревает. Однако он очень быстро переломил себя. Изменился на глазах. Мудрый профессор крестьянских наук...

Бондарь выезжает на пригорок, окруженный березовой рощей. Выблескивает солнце, и пейзаж на глазах меняется. Березы ласкают глаз, вдали, как волны большого лесного прилива, темнеют хвойные деревья. Портит вид серое поле, которое совсем не гармонирует с блеском солнечного дня. Бондарь ловит себя на мысли, что никогда не любил ранней весны из-за безжизненного покрова земли, из-за несоответствия солнечного света с грязью, хламом, что остаются после зимы. Земля будто показывает в это время свои неприкрытые раны, она квелая, слабая.

По прошлогодней стерне свежий след ведет в березняк. На телеге тут проехали два или три дня назад, и в вязком глиноземе осталась глубокая колея. Бондарь свернул на колею, добрался до леса и, немного углубившись в него, довольно улыбнулся. Под толстой, с почерневшим комлем березой стоит дубовая бочка, замаскированная ветками. С лотка с тихим мелодичным звоном падают капли. Даже по звуку падения капли Бондарь догадывается — бочка наполнена наполовину. Слезает с коня, проверяет свою догадку. Старая крестьянская привычка не подводит: бочка действительно наполнена наполовину. Сок чистый, прозрачный, сверху плавает несколько козявок.