Во дворах хихикают девчата. Ждут, видно, встречи с новыми партизанами.

Настроение у Ключника подавленное. Теперь все видят, что старика из местечка он укокошил напрасно. Но разве он мог поступить иначе? Старик убегал, а если кто убегает, надо стрелять. Паника виновата, которую поднял пр глупости Батура.

Но подолгу предаваться грустным думам Ключник не умеет. Пока на собрании будут разводить тары-бары, он посидит у Зины. Ясно и так, что скажут на собрании — надо выбираться за Птичь. Может, это последняя его ночь с Зиной.

Женщины — наилучший бальзам от разных терзаний. Батуры он теперь не боится. Хоть и позавчера, после того, как самозванный командир выгнал его от Спаткаихи, он, Ключник, не дремал. На квартире у Зины обосновались двое часовых, ждали, дурни, что Спаткай, соскучившись по молодой жене, тепленьким дастся в руки. Он Спаткая не ждал. Подкараулил Зину вечером на ее дворе, обнял, поцеловал.

Спаткаиха — женщина особенная. За свои двадцать три года, бродя по свету, встречал Миша Ключник всяких, но такой не было. Нет слов, чтоб высказать то, что он чувствует, когда держит ее в объятиях. Сидит в ней что-то неуловимое, дьявольское, и никогда не отгадаешь, как она себя поведет. Она как бурная река, что изменяется каждую минуту. Прошлым летом, получив задание, Миша хотел на короткое время прописаться в Пилятичах. Разрешения на жительство Спаткай не дал, но зато с его женой он успел познакомиться. Смелая баба, как черт. Бургомистр сидел в волости, подписывал бумаги, думал, дундук, что верховодит, а его молодая жена, с которой бургомистр только неделю как сошелся, целовала партизана. Среди белого дня, в пуньке, за хлевами.

Ключник подошел к Зининой хате, огляделся, шмыгнул во двор. Осторожно, чтоб не скрипнуть, притворил калитку. Окна темные. На улице, в разных местах, слышатся голоса. Еще несколько часов назад деревня паниковала, тащила пожитки в лес, а появились эти из-за Птичи — и все вошло в привычную колею.

Ключник знает, что часовых в Зининой хате нет. Прогнали Батуру, и сами собой упразднились его порядки. Наблюдатели уже сидят в школе, разинув рты слушают новости с фронта.

Михаил прислонился к окну и, сжав пальцы, осторожно постучал. Послышались шаги босых ног, и Зина, даже не отдернув занавески и не поглядев в окно, пошла открывать.

В передней комнате Ключник снял поддевку, кубанку, повесил на гвоздь. Хозяйка, нащупав на припечке коробок спичек, зажгла каганец. В хате тепло, уютно, пахнет сушеными травами, висящими на шестке на печи, под самым потолком, где Спаткай сделал потайной лаз на чердак.

Зинино настроение не предвещало ничего хорошего. Накинув на голые плечи кофточку, она довольно безразлично смотрела на ночного гостя. Перемену настроения Зины Михаил почувствовал тотчас, и это не позволило ему, как обычно, подойти к ней, прижаться, поцеловать в тугие губы, установить те отношения, какие бывают только между самыми близкими людьми.

— Нездоровится? — спросил Ключник.

— Голова болит. Не думала, что ты придешь. Только что выбрались ваши, которых ко мне поставили. Думала, хоть высплюсь.

— Что — спать не давали?

— Плевать я на них хотела. Сидели, как слизняки, прилипнув к окну. Недотепы. Один, по-моему, мешком из-за угла шлепнутый. Наварила картошки, поставила на стол — ешьте. Так не сел, все носом крутил. Может, думал, отравы подсыпала.

Ключник встал, подошел к Зине, попытался ее обнять. Но она, выставив вперед руки, уклонилась от ласки.

— Батуру с начальников сняли. Никого к тебе не поставят. Разве что меня. Но я и сам стану. Разрешения спрашивать не буду.

— Все вы одинаковые. Смелые только с бабами. На доброе вы неспособны.

Ключник отошел, сел на табурет.

— Ты о чем, Зина?

— О том самом.

— Может, об этих, из местечка? Так мы им ничего не сделали. Они теперь как у бога за пазухой. Знала б ты, что мне Батура приказал...

— Знаю. Ноги б твоей не было тут, если б их расстреляли.

Последние слова Зина произнесла с каким-то вызовом.

— Ты что, Зина? Жалеешь полицаев? Не знаешь, может, что Лубан наших стрелял?

— Никого он не стрелял. Летом раза два был тут. Самый культурный из местечковых начальников. Я тогда еще приметила. Семью на гибель оставил, а вы — расстрел. Думаешь, легко бросить семью?

У Ключника на языке слова о том, что семью, даже не одну, а две, бросил, когда припекло, Спаткай, но он сдержался. Не хотел портить отношения с Зиной. У женщин своя логика. Чем-то понравился ей заместитель районного бургомистра, и хоть кол на голове теши, будет стоять на своем. Шевельнулось даже злорадное чувство к Зине: привыкла к начальству, бургомистрам, а их, партизан, даже в расчет не берет. Но вслух Ключник сказал:

— Со мной не пропадешь, Зина. Может случиться так, что сюда вернется Спаткай. Что будешь делать?

Зина встрепенулась, отошла от печи. Стояла посреди хаты и смотрела на Ключника. Спросила с неподдельной тревогой:

— А вы отсюда разве уйдете?

— Все может быть.

— Нет, ты правду скажи. Знают же все, что я с тобой.

— Пойдем за Птичь, Зина. Отряд наш там. Потом вернемся. Главное зиму пережили.

— Так Спаткаю не видать меня, Мишенька, как своего носа. Не быть ему тут. Даже без вас побоятся сюда ткнуться. Чует мое сердце. Что-то у них надорвалось. Нет больше дураков, чтоб за ними пошли.

Мир был восстановлен. Даже Ключник не думал, что Зина так презрительно относится к бывшему мужу. Он подошел, прижал женщину к себе, и на этот раз она не противилась.

IX

На другой день, прежде чем двинуться с пилятичской группой за Птичь, Бондарь имел разговор с местечковыми перебежчиками. При разговоре присутствовали вновь назначенный командир Якубовский, ротный Ткач и Ключник, который задержал беглецов, сам бывал в местечке и мог знать о них такое, чего не знают другие.

Во дворе теснились любопытные женщины. Некоторые были настроены воинственно, слышались их возбужденные голоса.

Первым привели Лубана. Он в черном пальто, кожаную, фабричной работы шапку держит в руках, круглое небритое лицо сурово, упрямо. Войдя в комнату, заместитель бургомистра неподвижно застыл на пороге.

— Садитесь, — пригласил Бондарь и, когда Лубан хотел сесть на табурет, встал, протянул ему через стол руку. Так же поздоровались с Лубаном Якубовский, Ткач и Ключник.

— С какой целью пришли к нам? — спросил Бондарь.

Лубан, не задумываясь, глухо выдохнул:

— Бить немцев!

— Почему так поздно? Сами знаете, другие приняли такое решение раньше.

— Были причины, о которых тут я не хотел бы говорить.

Бондарь нахмурился.

— Дорогой товарищ, или как там вас, простите, называть. К нам можно прийти только с открытой душой. Надо говорить правду, какая б горькая она ни была. Понимаете, у нас фронт со всех сторон. Поэтому не всех принимаем.

Лубан как бы глотнул воздуха: во рту у него, видно, пересохло. Заговорил тем же глухим голосом:

— Ну что ж. Я не собираюсь таиться. Ошибся я. В советской власти ошибся... Может, мне нельзя даже простить. К немцам пошел сам. В тридцать восьмом меня арестовали. Считаю, что несправедливо. Выпустили, но дорогу закрыли. Не сумел перебороть злость. Многого не понимал. Даже одного окруженца застрелил. Мои руки в крови. Вот и все...

Бондарь смотрит на Якубовского, на остальных. Те сидят опустив глаза. Им, как и ему самому, наверно, еще не приходилось иметь дела с такими, как этот заместитель бургомистра.

— Значит, осознали свою вину? — спрашивает Бондарь.

— Осознал. Сволочи всюду есть. При всякой власти.

Лубан говорит прерывисто, тяжело дышит, на его лбу выступает пот. Нервно теребит пальцами шапку. Пальцы шершавые, почти без ногтей.

— Окруженца за что расстреляли?

— Показалось, из тех самых. Сказал, что идет из тюрьмы. Справку под нос тыкал. А сам две гимнастерки натянул. Не расспрашивайте про окруженца. За него сто немцев положу. Верьте слову. Ненавижу фашистов!..