А сегодня он посылал к черту и мост, и речку, и кран, и Тарусова.

Лешка поднялся, сопровождаемый ржавым скрипом койки, спустил ноги в длинных шерстяных носках.

— Ладно, парни, хватит базарить, — сказал он. — Ты бы, Коржик, на корабль сбегал: будут сегодня горючее разгружать? Если нет, может, у команды пару-тройку бутылок достанешь.

В районе уже месяца три не было в продаже спирта (водку и вино вообще не завозили), а корабль должен был доставить этот иссякший продукт.

— А что, не мешало бы сообразить, — поддержал Лешку оживившийся Веселов.

— Я пить не буду, — сказал Лешка. — С собой возьму, ребят наших угощать буду.

— Ты не будешь, а мы не прочь. Коржик, я с тобой пройдусь, — поднялся с табуретки Веселов.

— Дело ваше, — сказал Лешка. Он достал из кармана брюк кучу смятых десятирублевок, бросил на стол четыре бумажки. — Бери, сколько дадут.

— Возьму, — с готовностью ответил Коржик, но от денег отказался: — У меня своих хватает. Какие счеты?

— Ты что, мне обязан? — спросил Лешка, недобро глянув на Коржика, после чего тот мгновенно сгреб со стола десятирублевки и сунул в карман пиджака.

Коля Коржик потому с такой готовностью мог выполнить любое Лешкино желание и потому не хотел брать денег, что считал себя в неоплатном долгу перед Лешкой после того, как тот спас его в пургу на трассе и полуживого, с обмороженными руками и ногами приволок на себе в больницу, так как ни его вскочившая в заметенный снегом овраг машина (тогда Коржик был шофером), ни Лешкина машина, ползшая той же дорогой сутки спустя, пробиться в поселок не смогли. С тех пор они сдружились, и с тех пор Коля Коржик готов был расшибиться для друга в лепешку.

На корабль пожелали отправиться все, кроме Лешки.

Комната мигом опустела, а Лешка снова лег на койку, снова пустил в потолок струю дыма.

Из головы у него не выходила девчонка, уронившая в воду чемодан. Он помнил, как она, бедолага, заплакала, потеряв чемодан, как прижала к себе тощий рюкзачок, и ему было бесконечно жаль ее. Лешке хотелось выйти на улицу, перейти через лужу и посмотреть на эту самую девчонку. Как ему казалось, она и теперь еще плачет и растирает ладошкой по щеке слезы.

Но он продолжал лежать, курить и проклинать свой 205-й километр и свой ЗИЛ с ящиком запчастей в кузове, который стоял во дворе общежития и ждал Лешку.

Он продолжал лежать и мучиться и тогда, когда вернулись ходоки на корабль. Разгрузку еще не начинали, в магазин никаких бочек со спиртом еще не возили, и никто ничего, кроме Коли Коржика, не достал. Коля же раздобыл у матросов ни много ни мало — четыре бутылки «московской» и торжественно вручил их Лешке вместе с измятыми десятками, пролепетав при этом какие-то слова насчет того, что на «Онеге» попались свои ребята и ничего с него за бутылки не взяли.

Лешка молча взял две десятирублевки, а две молча сунул Коле в боковой кармашек. Потом, на зависть всему люду, спрятал бутылки в обшарпанный чемоданчик, ногой задвинул чемоданчик под койку и объявил, чтоб все расходились, так как ему надо пару часов поспать, а потом ехать на свой 205-й километр.

— Давай, братва, расходись! — тотчас же распорядился Коржик, растворяя двери в коридор. — Человеку поспать надо! Надымили, понимаешь, грязи натащили!..

«Братва» возражать не стала. Дружно выкатившись за дверь, переместилась в комнату Алика Левши. Комнат в общежитии было много, и места везде хватало.

Оставшись вдвоем с Коржиком, Лешка спросил его:

— Ты девчонку эту самую видел?

— Какую?

— Ну, чемодан у которой загремел?

— А я ее и не запомнил, — ответил Коля.

— Я тоже в лицо не запомнил. И как зовут не знаешь?

— Не знаю. А тебе зачем?

— Да просто, — небрежно сказал Лешка.

— Так я могу узнать, — с готовностью предложил Коля.

— Узнай, если охота. Мне, собственно, ни к чему, — притворно зевнул Лешка. — Впрочем, ты сходи узнай, а я пока вздремну.

Коржик возвратился в мгновение ока и, вернувшись, застал Лешку вовсе не спавшим, а расхаживающим по комнате.

— Нюшей ее зовут, — сообщил Коржик. — Это получается или Нюра, или Нюся, или Маруся сокращенная.

— Настя? — спросил Лешка. — Ну, какая она из себя?

— Нормальная, — пожал плечами Коля.

— Плачет?

— Не плачет — орет. Там у них черт-те что творится.

3

У новоселов же и впрямь творилась полная неразбериха. Почему? Да потому, что все, о чем они мечтали по пути в Каменное Сердце, растворилось в тумане и кануло в волны Тихого океана, по которому пришла «Онега».

Они мечтали строить (если не Комсомольск и не Братск, то что-то похожее), мечтали воздвигать, дерзать и покорять. Мечтали жить в палатках в морозы и в пургу, работать, не жалея себя, а в вольные часы сидеть у трескучего, жаркого костра, перекидывать в ладошках картошку, запивать горячим чаем из котелка, смотреть на морозные звезды, говорить о чем-то таком особенном или негромко петь тоже какие-то особенные, необыкновенные песни, как песни, с которой они не расставались всю дорогу на «Онеге»:

Да, да, да! Они мечтали о снеге, о ветре и о манящей тревожной дали!

И не надо над этим иронизировать, не надо снисходительно улыбаться! Покуда живет на земле человек, не умрет и романтика. Пусть пройдет тысяча и двести тысяч лет, она все равно будет стучаться в сердца юности, будет уводить ее, увлекать в свою манящую, тревожную даль. Только тот не поймет этого, кто в шуме ветра слышит лишь нудный гул, не различая дивных мелодий напева, кто, глядя на небо, не видит, как расшалившиеся звезды водят веселые хороводы и о чем-то шепчутся друг с дружкой, тихонечко шевеля зеленоватыми усиками-лучами. Только тот не поймет, кто по лености, по трусости или по равнодушию сам ни разу не приоткрыл дверь в волшебный мир романтики. Несчастные, бедные люди!..

Но кто виноват, — что иногда получается не так, как думалось и гадалось?

Кто виноват, что поселок Каменное Сердце был построен задолго до того, как «Онега» бросила якорь в его маленьком порту, и что в поселке ничего такого грандиозного и особо важного не возводилось?

Никто в этом не виноват. Поселку нужен был Дом культуры, общественная баня и хлебный магазин. И они потихоньку строились. Еще поселку нужны были люди на разные работы, в основном малоромантичные: в пекарню, в столовую, в школу-интернат, на новую птицеферму. Ну, еще штукатуры и рабочие геологических партий.

И вот когда новоселы узнали, какую бесперспективную перспективу преподносит им судьба-злодейка, они крепко растерялись и притихли.

Но долго пребывать в таком отрешенном состоянии им не позволили набежавшие начальники разных предприятий. Начальники так расписывали свои предприятия и сулили такие золотые горы, что устоять было невозможно. Начальники метались от харьковчанок к орловчанкам, от москвичей к киевлянам, звали, предлагали, уговаривали, держали речи.

— Девочки, поехали, пожалейте меня, старика! — горячо уговаривал харьковчанок седой директор зверофермы (новоселы держались группами, согласно областному делению: ростовчане с ростовчанами, гомельчане с гомельчанами и так далее). — Работа легкая, мечта, а не работа! Пятьдесят километров от поселка. Ферма — дворец! Клетки стоят, лисички бегают. Покормил лисичек — гуляй на здоровье. В поселок захотели — автобус на ходу. Процентные надбавки идут. Ну что, девочки, едем? Двадцать человек беру. Вы у меня в шубках черно-бурых ходить будете… Значит, едем? Сейчас автобус подгоним…

Харьковчанки ехать отказались. Директор махнул рукой, бросился к девчатам из Закалужска, а к харьковчанкам тут же подкатила женщина чрезмерной полноты: