— Поскорее! — предупредила Черная мама.

— Андрейка, мы уезжаем!

Белый папа и Натэлла прошли за дом, заглянули в коридор к Андрею.

— Андрейка, где ты, мы уезжаем!

Его нигде не было.

— Папа, Натэлла, некогда! — крикнула Черная мама.

Уселись. Повозка, сильно качнув, выехала на дорогу. Любка и Зойка, махая руками, остались у дома.

— Н-но! Пошли! — щелкнул кнутом возчик. Лошади напряглись, коляска задребезжала сильнее.

— Ой, — сказала Натэлла, — чуть мишка не полетел!

В это время Белый папа, сидевший спиной к лошадям, показал на дорогу.

По ней изо всех сил бежал босоногий мальчик.

— Андрейка, мы уежжаем! — закричала Натэлла и, поддерживаемая отцом, приподнялась и замахала.

Но Андрей не махал. Он теперь остановился. Его уже плохо было видно. Он стоял на дороге как вкопанный, с поднятым смутным лицом.

Скоро и вовсе мальчик слился с дорогой — там, куда уходила своим длинным, сходящим на нет концом стена непроглядного леса.

КАДРИЛЬ

1

На практику мы ехали втроем: Жанна, Юрка и я, — и нельзя сказать, чтобы мне очень нравилась компания. Юрка — еще куда ни шло: ну, пижон, ну, болтун, а в общем не злой и не глупый парень. Но вот Жанна… Не знаю, была ли она в самом деле старше меня — держалась она, во всяком случае, так, словно по жизненному опыту годилась мне в матери. И это бы тоже ладно! Хуже было, что я ей нравился и вроде бы именно потому, что между нами была пропасть. Так она и держалась со мной — будто мы стоим по двум сторонам пропасти, и там, где я, — солнце, радость, теплынь, а там, где она, — вечный сумрак. И возвратить ее на эту сторону могу лишь я. Если полюблю. Но я не люблю, и оттого так обреченно скорбен ее взгляд. К тому же, она норовила еще и опекать меня, а это было уже сверх всякой переносимости. В группе, когда я краснел и избегал ее, зубоскалили надо мной. Некоторые удивлялись: «Чего ты шарахаешься? Девка — люкс. Если бы у тебя кто другой был…» Думаю, ей даже не пришлось просить, чтобы нас послали в одно место. Все и так знали и подыгрывали ей, гадая, сокрушит она мою независимость или нет.

Лукавый наш староста, зачитывая направления, даже приостановился, назвав нашу троицу, и покосился на меня — и тотчас все закрутили головами, заулыбались, словно отправляли нас не на практику, а прямиком в загс.

И вот теперь нам предстояло втроем постигать производство на сельской торфяной электростанции…

Войдя в купе и похлопав по обитым дерматином полкам, Юрка, конечно, сказал:

— Это не Рио-де-Жанейро, но жить можно.

На что Жанна иронически заметила:

— Если не ошибаюсь, цитата все из тех же «Стульев» и «Теленка»! Везет человеку: прочел за всю жизнь одну книгу, щеголяет цитатами из нее — и слывет остроумным юношей!

С многозначительным видом Юрка поправил:

— «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» — это уже не одна, а две книги.

Они хохотали, довольные собою, а я с неожиданной злостью представил, что будет дальше.

Сейчас Жанна скажет:

— Нет, мальчики, но как я зла! Послать нас на практику в такую дыру! Лилька Козлова — в Ригу, Изька и Вовочка — на Урал…

— Внимание! — перебьет ее Юрка, вперившись взглядом в женский силуэт у окна.

— Знойная женщина, мечта поэта!

А Жанна, окинув «знойную женщину» бесцеремонным взглядом, «развенчает» ее:

— Химическая завивка и атласный халат! Вы заметили, мальчики, что…

Я не успел еще закончить этот воображаемый разговор, как Юрка выглянул из купе и сказал:

— Знойная женщина!

Жанна потянулась из-за его плеча, скользнула насмешливым взглядом по «знойной женщине», но ничего не сказала.

— А жрать, однако ж, хочется! — заметил вдруг Юрка, отвлекаясь от созерцания.

— Не надо мне устриц, морских пауков и прочих чуд, но вот ветчины, поросенка, ломоть осетра, запеканную колбасу с луком, стерляжьей ухи с налимами…

— О-о, да это уже не «Двенадцать стульев»! — …грибков, шанежек…

Кондуктор выдал белье, и последовала серия команд: «Мальчики, может, вы покурите? Я бы не прочь переодеться», «Ленечка, если тебе не трудно, сними мой чемодан», «Ты — чудо, а теперь поставь обратно», «Подожди, подожди, еще матрасы», «Да, если тебе не трудно, вот это выбрось, а я пока застелю постели».

И — цепкая забота:

— Ты можешь не пить, но есть надо.

— Опять курить? Это обязательно?

Я залез к себе на полку почитать, но, словно им для веселья не хватало третьего, они, усевшись так, чтобы видеть меня, принялись невинно «прохаживаться» на мой счет:

— Ленька, а как насчет «дурачка»?

— Не такой он дурачок, чтобы играть в «дурачка»!

— Ленька у нас интеллектуал: без книги — ни шагу… Что, ты думаешь, у него в чемодане? Носки? Рубашки? Галстуки? М-ме!..

— Академическое собрание сочинений Толстого!

— Точно.

— Дай спокойно мальчику почитать!

— А он нас не слышит. Когда он читает, мир для него не существует.

Очень кстати принесли чай. После чая я вышел в коридор и уже начинал приходить в себя, когда рядом раздалось лирическое:

— А, вот ты где…

Чуточку позже бы ей подойти: я бы уже снова обрел терпение…

— Не помешаю, Ленчик?

— А что делать? Нужно привыкать, — брякнул я.

Ни слова, ни движения… Я покосился. Жанна была вся в красных пятнах. От люкс-девки не осталось и следа — рядом была просто несчастная некрасивая девчонка. Мне стало так не по себе, что я готов был даже жениться на ней, только бы загладить сказанную пакость. Черт с ней, с любовью. Не самое же это важное, в конце концов. В конце концов, те, что женятся в канун окончания института, в пятидесяти процентах довольствуются гораздо меньшим, чем любовь.

Но ведь Жанна не способна остаться вот такой, без выкрутасов… Поэтому я только пробормотал:

— Голова зверски болит.

Жанна ничего не ответила. Молча ушла в купе. Лежала, закрыв глаза. Юрка с любопытством поглядывал то на нее, то на меня.

Однако через час все вернулось на круги своя. Она поднялась, молча принесла стакан воды, достала таблетку, протянула мне. Я попробовал отказаться, она продолжала держать передо мной таблетку и воду, глядя с молчаливым упорством и страданием. Фу, черт! Проглотив таблетку и воду, я уставился в окно.

За окном была идиллия. Березовые рощицы ярко белели. Лиственный лес ревниво прятал от взгляда свою глубину. Очень красиво было, но таковы уж эти цельнометаллические вагоны, что все, что за окном, кажется просто картинками.

Помню, в детстве возила мать меня в какую-то деревню. Вагоны были деревянные, темные внутри, отчаянно громыхали; громоздкие рамы на окнах опускались прямо вниз, и в окна вместе с ветром летела угольная пыль от паровоза; но этот ветер входил в вагон широко, всею мощью, всеми запахами своими, на эти рамы можно было облокотиться, и ты оказывался на грани двух миров: вагонного и того, снаружи, — так что ты не только знал, — ощущал, что вот этот вагон вместе с тобой движется по полям, по лесам, и хотя здесь адский грохот, и скрип, и движение, но поезд мал, а поля и леса огромны.

Теперь же леса за окном казались просто хорошо снятым кинофильмом (такие, верно, будут проходить в иллюминаторах космолетов перед людьми, тоскующими по Земле). Я даже представил себе, что это только холст — продырявишь его, а там что-нибудь совсем другое: черное небо и немигающие пятна звезд или голые горы в щебне…

Жанна язвила, высмеивала компанию в соседнем купе — верный признак возвращения к жизни. Стоит куда-то поехать с давно знакомыми людьми, и от новизны нового места не останется и следа.

Однако когда я ночью выскочил из вагона на какой-то маленькой станции, где и остановились-то мы, наверное, по ошибке, темень, сжимавшая свет от фонаря в узкий круг, поразила меня. То, что было вокруг поезда, уже не казалось хорошо снятым фильмом. Скорее уж сценкой из кинофильма могли показаться неслышно разговаривавшие за окном Жанна и Юрка… Модная девушка и модный юноша…