Дрожа от боевого азарта, выглядывали в окно.

— Видела, как я в нее сыпанул?

— Она вся первернулась! «Ой, мамочка, ой, папочка, шпащите!»

— Глаза на лоб выскочили!

— Шишка вышкочила!

Стоило им показаться на веранде, как на них набегала Любка, а один раз они думали, что она уже ушла, и осторожно спустились с веранды, а Любка налетела из-за угла и опять гналась за ними.

Они еле отдышались.

— Ты с ней не играйся! — сказал таинственно Андрей. — Она плохая девчонка. Она может… околдовать. Она тебя околдует в камень.

— У наш тоже одна девочка колдовать может. Только ш куклами.

— Она околдует в камень, и тогда даже мама ро?дная не узнает.

— Даже папа родный не узнает!

— Знаешь, как она жука околдовала! Жук…

Но Натэлла вдруг расширила глаза и встала на цыпочки, чтобы видеть в дверное стекло. Он тоже встал рядом и посмотрел — на веранде, поближе к перилам, лежал мишка мордой вниз.

На минуту Андрею стало страшно, как никогда. Но тут же он выскочил, схватил медвежонка и кинулся обратно.

— Бежи шкорей! Бежи шкорей! — оглушительно верещала Натэлла.

— Знаешь, — говорил Андрей Натэлле, — ты никогда не обзывайся. Ни идиоткой, ни дурой, никак! А то сама будешь так называться! Потому что знаешь что? «Кто обзывается, тот так и называется!» Вот ты скажешь: «Дура» — значит, так и называешься. Обзовешь кого собакой, а оказывается, это ты сама собакой называешься. Поняла? Поэтому лучше не обзывайся!

Он задумывался, от чего бы еще уберечь Натэллу.

— И не повторяй! Кто тебе скажет: «Задавала из подвала», а ты не повторяй: «Сама задавала!» А то: «Кто за мною повторяет, тот в уборную ныряет». Вот.

Они ходили гулять на поляну за домом и к оврагу, к полям. У Натэллы были очень неудобные сандалии или, может быть, она ходила так — всегда оказывалось, что у нее в сандалиях полно песка и камней.

— Што ли, видишь, я ногу натерла! — говорила она и садилась вытряхивать. Андрей собирал ей листья подорожника и учил прикладывать к стертой или порезанной коже.

Много чему он учил ее. Венки плести учил. Плевать в длину учил. Сам Андрей плевал не очень хорошо, хуже Любки, но Натэлла вообще не умела и даже научиться не могла: как ни старалась, все слюни у нее оставались на подбородке и платье.

Что бы они ни видели, обо всем разговаривали;

— Шмотри, паук веревку повещил — што ли белье шушить будет?

— Дурных букашек будет ловить!

Доносился запах жареной рыбы, и Андрей, весь в пылу откровений, объяснял Натэлле:

— А рыбу все же ночью хорошо ловить. Хоть ее мало, зато она большая! Знаешь же почему? Догадалась, нет? Вот как у людей? Детей кладут спать, а сами по хозяйству занимаются.

— Читают!

— Читают, водку пьют! Так и у рыб. Маленькие все спят, а взрослые со своими делами управляются. Вот почему ночью меньше ловится рыб, но они большие и старые.

— У наш бабушка шовщем ночью не шпит. Еще и утром ходит.

— Совсем поздно ночью одних только старичков поймаешь!

— Шмотри, какие чветочки!

— Сорняк! Василем называется! — вздыхал Андрей и садился и смотрел, как бегает по земле, меняясь от ямок и кочек, тень: туда-сюда, туда-сюда. Как притворно опрокидываются колоски, а чуть ветер забудет свое дело, бросит дуть, подскакивают, будто ни в чем не бывало.

А косичка у девочки расплелась. И волосы лезли в глаза. И маленькое ухо было красное от жары и ветра. И клетчатый сарафан задран.

— Эх, Тимоха-растереха! — говорил он ей, заплетая косичку и поправляя сарафан.

— Что же, все Натэлле да Натэлле! — сказала насмешливо мама. — Яблоко ей, конфетку ей! А что же твоя Натэлла велосипеда тебе не дает?

— Она дает.

— Как же — дает! Сама каталась, а ты следом бегал!

— Она мне потом за домом дала покататься. Тебе не видно было.

— Видно, видно: не давала она тебе велосипед!

— Ну и пусть. Я не обижаюсь.

— Разве хорошо быть жадной?

— Ничего, пусть она будет жадная, она все равно хорошая девочка. Я ведь и не хочу велосипеда, правда?

— А ты тоже хорош: Натэлле так все тащишь, а с Зойкой даже не поделишься.

— Ну и пусть, а я хочу с Натэллой делиться.

— Вот и будут вас дразнить: жених и невеста.

— Маленьких так не дразнят, — испугался Андрей. Однако в тот же день, когда они играли с Натэллой на веранде, Любка закричала:

У Андрея глаза чуть на лоб не полезли. Он боялся, что Любка продолжит:

Он еще зимой, когда женихом и невестой дразнили Володю-восьмиклассника и Таньку Причитаиху, никогда не говорил этих последних слов. Но другие-то говорили, и он всегда смотрел утром, не померла ли Танька.

— Зачем так говорят: тесто засохло? — приставал он к матери.

— Ну, шутят, смеются. Рано им женихаться, вот и обсмеивают их.

Потом были нехорошие дела. На Володю сильно кричал его отец, Володю заперли, а он стучал изнутри так, что весь дом трясся. А Таню отправили в город, и она шла, вся закрывшись платком.

— Совестится, — сказала сурово мама, глядя ей вслед в окно. — Женихаться не совестилась, а теперь стыд глаза колет!

Стыд так колол Тане глаза, что она совсем смотреть не могла.

— Ее вылечат в городе? — замирая, спросил Андрей.

— Дуру учить, что мертвого лечить, — страшно и непонятно ответила мама.

И сейчас, когда Любка сдразнила: «Тили-тили-тесто…», он так испугался, что у него мороз по голове побежал. Однако Натэлла не растерялась. Она перевесилась через перила и крикнула:

— Кто обжываетща, так и нажываетща!

Андрей радостно засмеялся. Только не забывать отвечать им — и все, что они говорят, будет с ними самими.

— Теперь Зойка и Любка сами жених и невеста, — сказал он вечером маме.

— Как же так, — возразила мама, — одни девочки не бывают женихом и невестой.

— А пусть не обзываются, — отрезал Андрей, но сердце у него заныло.

Весь следующий день он опасался, однако все обошлось. Они даже поиграли вместе, и Андрей был осторожен, чтобы не поссориться и не привести ко всем этим опасным крикам. И вечером он уже думал, что обзывания забыты и будет мирно.

На другое утро Андрей спокойно вышел из дому. Увидев Натэллу, подошел к ней и вдруг услышал Зойкино фырканье: «Жених и невеста». Он тут же крикнул остервенело: «Кто обзывается…», но успокоения не было, потому что девочки, тем более одна, не могут быть женихом и невестой.

Прежнего покоя теперь уже не было. Раньше он любил, когда нужно было, взять Натэллу за руку или сидеть рядом. Теперь это было стыдно, это было нельзя, оттого что их называли «жених и невеста».

Натэлла, видно, и не подозревала, как стыдно и опасно такое прозвище, а он не решался рассказать про Володю-восьмиклассника и Таню Причитаиху, боялся, что тогда, пожалуй, Натэлла не захочет с ним играть. В то же время его мучила совесть, он был полон тревоги и дурных предчувствий.

Он швырнул камень и, удивившись, увидел, как прижала Любка руку к голове, а сквозь пальцы у нее показалась кровь. Он увидел сдвинутые брови Черной мамы и пугающе-суровое лицо Белого папы, услышал, не слыша слов, визг Натэллы, еще раз увидел кровь сквозь пальцы Любки, ее неподвижные бледные глаза — и бросился бежать.

Он слышал крики за собой и бежал еще быстрее. Сердце выпрыгивало у него из груди, когда он упал в траву. Он забился под куст, согнувшись в три погибели. Он даже не плакал. Заплакал он позже, вспомнив маму. Заплакал ее слезами. Он весь был ею — большой, мягкой, безутешной. Он совсем больше не был собой — и так ему было легче. Но потом он вспомнил крепко прижатую к голове руку Любки и опять испугался.