Уставившись в огонь, он как бы снова видел перед собой эти давние сцены в комнате Хэнли. Палмер теперь подумал, что он единственный во всем мире точно знал, почему Хэнли пошел служить в морскую авиацию почти за год до Пирл-Харбора. Конечно, на Хэнли это было очень похоже, но причины никто, кроме Палмера, не знал.

Внешне оба они были совершенно разные люди, но внутренне очень похожие. Хэнли был выше, более крепкого сложения, более похож на отца. Как старший сын, неся тошнотворное бремя первенца семьи, он получил полную, не облегченную обработку характера отеческой рукой. Хэнли, понял теперь Палмер, сначала был сбит с толку. Только позже, когда стал взрослым сам Палмер и начал свой упрямый, часто глупый бунт против отца, Хэнли понял, что можно сказать «нет», можно сопротивляться. Открытие ошеломило его. В двадцать пять лет, имея за спиной колледж, а впереди работу в отцовском банке, Хэнли в первый раз сказал «нет». Это был также и его последний раз. Для новичка акт сопротивления может оказаться роковым. И если бы Хэнли не погиб в катастрофе патрульного бомбардировщика, его прикончило бы что-нибудь другое, пилот-самоубийца, может быть, или торпеда германской подводной лодки. Своего рода самоубийство. Не такое уж необычное преступление.

Он пошевелился и мигнул. Пламя умирало. Маленькое, тонкое поленце почти полностью сгорело. Оно лежало тремя головешками среди более старых и более темных углей.

Если бы Хэнли мог только знать, размышлял он, глядя на угли, какой вред причинил он своему младшему брату, вырвавшись из банка и бросившись в железные объятия войны. А может быть, и не вред. De mortuis nil nisi bonum [О мертвых говорят только хорошее (лат.)].

Палмер тихо застонал, вставая на ноги. Он отнес свой пустой стакан к бару и немного постоял около него, пытаясь понять, хочет он еще выпить или нет. Да? Нет? Разве невозможно узнать о самом себе хотя бы это.

Он повернулся и изучающе оглядел громадную комнату, ее дальние углы стали теперь темными, и только середина слабо освещена умирающим огнем. Это трусость, сказал он себе, прятаться за спину мертвого брата и мертвого отца. Трусливо, и простодушно, и по-детски.

И если ты предаешь все и всех, подумал он, жену, любовницу, даже случайного знакомого, вроде Гаусса, тебе все равно не скрыться от ответственности, свалив ее на головы призраков.

Он вернулся к камину и разбил кочергой головешки покрупнее. Свет быстро угасал. Мгновение он смотрел, как угли становятся тускло-красными и вскоре один за другим потухают. Он положил кочергу и как был в одних носках пошел из комнаты в вестибюль. Он нашел лестницу и начал медленно подниматься в темноте, нащупывая впереди себя ногой ступеньку за ступенькой, а рукой держась для опоры за перила.

Он продвигался медленно. Если бы в непрерывном подъеме лестницы были площадки, можно было отдохнуть, а затем снова подниматься. Но, имея перед собой каждую ступеньку, точно похожую на предыдущую, он был вынужден очень часто останавливаться. Что-то явно испортилось в его органах равновесия. Он чувствовал, как его тело резко клонится вправо, к перилам. Казалось, что, не видя точек опоры, он не может держаться прямо. Немного погодя, через десять-двенадцать шагов, он остановился и постоял в темноте с закрытыми глазами — правая рука крепко сжимала перила, ноги слегка расставлены для устойчивости.

Рука сжала перила еще крепче. Он почувствовал, что ладонь стала влажной от пота. Осторожно он перенес вперед левую руку и тоже ухватился ею за перила. Это движение вывело его из равновесия. На лбу выступил пот. Единственное решение, думал он, его мозг лихорадочно работал, мысли метались взад и вперед, мелькали образы прошлого, единственный раз, когда я вообще принял решение, — это когда я бросил банк и приехал в Нью-Йорк.

И даже это, понял он с ошеломляющей ясностью, было противодействием кому-то другому, кто был так же точно мертв в своем склепе в Роз-хилле, как жив за своим столом в банке. Палмер покачивался. Он знал, что надо сделать прежде всего — спокойно, разумно снова найти устойчивое положение, разогнуться, собраться с силами и продолжать подниматься. Чистый, лишенный теней белый свет вылился на него сверху, как целая ванна молока.

— Вудс?

Свет помог ему прийти в норму, уменьшилось ужасное головокружение. Он выпрямился и отнял от перил обе руки.

— Тебе нехорошо?

— Выпил немного лишнего, наверное, — сказал он, ухватившись за первое пришедшее ему на ум, самое простое объяснение и сразу же поняв, что отдает себя на ее милость.

— По голосу не слышно. Ладно, иди наверх.

Эдис стояла у щита, сине-зеленый халат из шотландки наброшен на плечи. Ее волосы были закручены в маленькие желтые локоны. Лицо казалось белым как мел и невыразительным, краска на глазах смыта, губы бело-розовые. Слабые зеленоватые тени лежали под скулами.

— Прости, что разбудил тебя.

— Ты не разбудил. Я читала. Я слышала, как ты пришел и занялся чем-то у камина. И тогда, зная, что ты дома, я заснула.

— Не надо было ждать. Я говорил, что не представляю, на сколько могу задержаться.

— Да. — Ее рука опустилась с выключателя. — Но я никогда не знаю, что может…— она сделала неопределенный, непонятный жест, — в этом городе. Я никогда не знаю, что может случиться с тобой поздно ночью.

— Ничего. Я езжу на такси.

— И потом, — продолжала она, — заснув, я неожиданно проснулась, потому что ты как-то замычал, что ли, или застонал. Это был ужасный звук, Вудс. Я не знаю, но это прозвучало…— Она покачала головой.

— Как что?

— Это глупо, — продолжала она, — но у мужчин твоего возраста бывают сердечные приступы.

— Ну, ну! Пожалуйста.

Она вздохнула с каким-то странным присвистом.

— А оказалось, что ты нагрузился и мучаешься в темноте, потому что боишься включить свет.

— Я боюсь?

— Иди спать, Вудс. Иначе мы разбудим детей.

— Я не включал свет, потому что боялся тебя разбудить. Она пошла в спальню. — По какой-то причине ты пытался подняться в темноте и скрыть от меня, как поздно ты возвращаешься.

— Какая же это причина?

Она присела на край кровати.

— Ей-богу, Вудс, это смешно. Если кто-нибудь и знает причину, так это ты. А теперь ложись спать.