И Глобе, может быть, впервые за долгие годы работы, захотелось, чтобы дорога не кончалась и чтобы как можно дольше маячили впереди заснеженные сосны, а слева тянулось гулкое поле, где-то там, очень далеко, смыкаясь с небом.

«Устал, что ли?» — подумал он, и наперекор самому себе, сказал шоферу, тронув его за плечо:

— Давай быстрее. Сейчас будет село, там возьмем на всякий случай фельдшера.

Фельдшером оказался старик с белыми усами. У него был высокий дом под железной крышей. Ехать в Пятихатки он согласился сразу. С важным видом опустился на заднее сиденье, поставив на колени потрепанный саквояж.

В Пятихатки въехали, когда уже начинало смеркаться. Село казалось вымершим. Во дворе кооперативной лавки стояли лошади конного взвода, милиционеры грелись у костра. Глоба выскочил из машины и быстрыми шагами направился к воротам. Ему навстречу от огня поднялся командир взвода. Тихон цепким взглядом окинул двор — обычная картина налета банды: за сорванной дверью лавки разгромленные ящики, вспоротые ножами мешки, осколки бутылочного стекла. Следа не осталось от выпавшего снега — все перетоптано сапогами, грязи намесили по щиколотки.

— Банда ушла сама, — начал докладывать командир взвода, — мы было начали погоню, но они от нас оторвались. Ушли в лес, там где-то их основной лагерь. Телефона тут нет. Один крестьянин на лошади прискакал в соседнюю сельраду и уже оттуда позвонил к нам в уезд. Мы быстро поднялись по тревоге. Но не успели.

— Жертвы есть? — коротко спросил Глоба.

— Да. Убит хлопец и его батько.

— Как это случилось?

— Пойдемте.

Командир взвода повел Глобу в лавку, обходя высыпавшиеся из мешков груды соли, навалы спичек, гвоздей. Они вошли в комнату с узким окном.

— Вот здесь происходило кооперативное собрание, — сказал командир. — Человек двадцать было. Обсуждали деятельность кооператива на следующий год. Банда ворвалась в село и сразу окружила лавку.

— Можно сказать, что это была их главная цель? — спросил Глоба.

— Конечно. Они не дали никому выйти из лавки. Стали избивать кооператоров. Особенно отличался жестокостью Павлюк. Помощник Корня. Тот бил всех подряд.

— А Корень?

— Батько Корень за всем наблюдал, говорил, кому еще добавить. Был тут среди кооператоров крестьянин Михно Иван. Когда-то он участвовал в банде Корня.

— Я знаю дядька Ивана, — с беспокойством перебил Глоба, — так что с ним?

— Михно Иван давно бросил банду. Корень ему этого не простил. И вот сегодня решил свести счеты. К. несчастью, Михно был на собрании со своим сыном — хлопцем восьми лет.

— Это их убили? — вырвалось у Глобы.

— Да. Сначала паренька, а потом отца.

Глоба посмотрел на затоптанное сапогами кровавое пятно в углу лавки и молча вышел во двор. Он знал, где живет дядько Иван. Шел через село в распахнутой шинели. Старик фельдшер шагал за ним следом, чуть приотстав. Возле старой хаты Михно толпились крестьяне. Тихон поздоровался с ними и ступил через порог. На сдвинутых лавках лежали убитые — дядько Иван и его сын. Оба были в грязных полотняных сорочках, по которым расплывалась потемневшая кровь. Билась лбом о пол, рыдала в голос хозяйка.

Глоба стянул с головы фуражку, постоял у двери, с болью глядя на бледно-опавшее лицо дядька Ивана. Еще недавно они вместе лежали на чердаке этой хаты, слушали лопочущий по соломе мягкий дождик… Плач женщины выворачивал душу. Чем мог помочь ей Тихон? Слова утешения тут бессильны. Вот если бы он отвел беду раньше, не пустил бы ее в эту хату, стал перед ее порогом, загородил горю дорогу, еще на окраине села. А сейчас поздно. Вина его бесспорна…

Глоба вышел во двор, остановился рядом с крестьянином, кто-то протянул ему кисет с табаком.

— Кто видел? — спросил Тихон. — Расскажите.

— Над дядьком Иваном они издевались больше всего, — проговорил один из крестьян. — Он все молил, чтоб сына отпустили. Говорит: меня стреляйте, тилькы хлопца оставьте жить. Корень смеялся. Он говорит ему: я тебе, Иванэ, все попомню. Меня предал, к Советам ушел. Теперь держи ответ.

— Зверь Павлюк, — с ненавистью бросил кто-то.

— Да… Павлюк. Уродится такой. Он наган достал и первым же выстрелом хлопца убил. Пуля и в дядька Ивана попала. Парнишка так и вывалился из его рук. Сволочи, — говорит, — изверги нелюдские… А Павлюк ему в ответ: мы тебя за это убивать будем медленно… чтоб ты успел попрощаться с жыттям. И начал стрелять из нагана. Сначала в одно плечо, потом во второе. Третью пулю в грудь. Дядько Иван упал на землю мертвый. Так Павлюк ще смеется. Э-э, — говорит Корню, — я тому не верю, що вин мертвый. Бывают в жизни чудеса — и мертвяк из могилы поднимается. Стал он на колено подле дядька Ивана, берет в свои руки его руку и щупает пульс. Так и знал, — говорит, — еще живой, кровь стучит, но меня не обманешь, я ему мертвую точку поставлю. И берет он снова свой наган, целится прямо в висок и курок нажимает. Голова дядька Ивана тилькы дернулась… Все. Добил человека.

— Где же ваша самооборона? — с горечью проговорил Глоба.

— Мы на ночь глядя винтовки берем, — пробормотал крестьянин. — Днем он никогда не нападал.

Из хаты торопливо вышел фельдшер, он был взволнован. Поискал глазами Глобу, еще от крыльца закричал:

— Немедленно машину! Мальчик мертв, но мужчина подает признаки жизни! Просто чудо! При таких ранениях… Выстрел в голову! Пуля скользнула по кости и прошла под кожей. Машину!

Глоба посмотрел на него и вдруг, не сказав ни слова, бросился со двора, не разбирая дороги, яростными движениями ног откидывая полы шинели, хватая раскрытым ртом холодный воздух.

Всю, казалось бы, бесконечную дорогу к уездной больнице Михно не приходил в сознание. Сколько раз Глобе чудилось, что жизнь покинула это тело — далее в темноте было видно, как мертвенно белеет неподвижное лицо. Фельдшер не выпускал из рук раненого, при каждом толчке на ухабе стараясь смягчить удар. Глоба сидел рядом, стараясь хоть чем-то помочь — подставлял под голову дядька Ивана ладони, прикрывал фуражкой лицо от встречного ветра.

В уездной больнице все закрутилось в поспешном темпе — Михно унесли в палату, привели заспанного врача, санитары забегали по коридору, подготавливая операционную.

Глоба домой не пошел, остался в больнице, то и дело он выходил на улицу, смоля бесчисленные самокрутки, медленно бродил под темными окнами — светилось лишь одно из них, за полотняными занавесками смутно маячили серые тени. И снова повалил снег. Он падал бесшумно и, улегшись на землю,^; не скрипел под сапогами.

Наконец, в дверях показался врач, сразу же закурил, сунул руки в карманы, отвернул полы белого халата и долго смотрел на заснеженные крыши домов.

— Ну, что? — не выдержав, спросил Глоба.

— Вытащили пять пуль… Револьверные. Повезло человеку, если так можно сказать. Ранения не такие уж тяжелые. Потерял много крови.

— Значит, выживет? — с надеждой проговорил Глоба. Врач, подумав, пожал плечами:

— Должен… Бывают же чудеса. Стреляли прямо в висок, но пуля прошла над кожей головы.

— Я его могу видеть?

— Нет. Приходите завтра. Я вас пущу к нему. А сейчас идите спать. На вас лица нет. Вы ели сегодня?

— Сейчас пойду, поем, — вздохнул Глоба и, попрощавшись, побрел к своему флигелю. Еще издалека увидел за дощатым забором тусклый свет окошка. «Не спит, — подумал он, наклонился, повел пальцами по земле, сгребая снег, умял в холодный комок и куснул зубами, почувствовав во рту запах мерзлой березы, словно пожевал губами каленую стужей щепку. — Вот и зима… Ждал ее, вот и зима».

И снова Глоба приехал на хутор Зазимье, уже санным путем. За это время хутор заметно изменился — в хате новые остекленные окошки, крыльцо из еще не потемневших досок, двор тщательно подметен, на цепи у будки молодой пес, сразу же облаявший незваного гостя. В наброшенном тулупчике, старый Мацько вышел из дверей и приложил руку ко лбу, разглядывая лошадь, сани и чужого человека в драповом пальтишке.