— Значит, картечью, — уточнил Лазебник. — Немалый успех. Я рад, что отличился ты. Конечно, именной браунинг от начальства за это не получишь… Но уже никто не посмеет упрекнуть тебя в бездеятельности. Да и нам, руководству, будет чем ответить на укоры вышестоящих… Над нами тоже, понимаешь, довлеет! Спрашивают не так, как мы с тебя. Я покричу — знаешь, порой нервы не выдерживают, устаю чертовски, но зла долго не держу. Я понимаю: все мы на такой работе, что нормальный человек сгорит дотла в течение года — ворье, бандитизм, изуверства… Каждый день идешь на риск. Да мне ли рассказывать тебе? Все сам тянешь на своем горбу, а пожаловаться некому. Да, Глоба, мы не из тех, что ищут сочувствия у других, не так ли? Работа есть работа. Кому-то и этим надо заниматься.

— Не надо могилу трогать, — попросил Глоба.

— А что же делать с ней? — удивился Лазебник.

— А помочь надо тому Мацько хутор купить.

— Какой смысл? — погасая, вяло спросил Лазебник.

— Корень придет к нему. А я того Корня живым возьму.

— Корню и так хана. Кавалерийский эскадрон войск внутренней службы идет по его стопам — теснит от сел, сковывает по рукам и ногам.

— Бандиты все из местных, — пожал плечами Глоба, — они боя не примут, разбегутся по хатам, когда эскадрон уйдет вперед — они за его спиной снова начнут грабить, вы разве не знаете их старую тактику?

— Мне ли не знать? — недобро усмехнулся Лазебник. — На старую их тактику надо ответить нашей старой стратегией. Уж она работала беспроигрышно, да забыли.

— Другое время, — сказал Глоба, пристально рассматривая маковое зернышко родинки на чистом лбу замначгубмилиции.

— Господи! — воскликнул Лазебник, вздымая на головой руки. — Что ты в этом понимаешь?

Глоба чуть слышно постучал кончиками пальцев по замку портфеля и, подумав о чем-то, мрачновато проговорил: — Разрешите могилу не раскапывать?

— Я не могу дать такого распоряжения! — взорвался Лазебник. — Раз есть сведения, что найдена могила атаманши, то мы обязаны это дело уточнить!

Лазебник поднялся из-за стола, показывая тем самым, что у него нет больше времени, нетерпеливо посмотрел на часы, вытащив их за цепочку из кармана галифе, по-бабьи, как подол, откинув край гимнастерки.

— Иди за разрешением к Рагозе, — недовольно буркнул он.

Глоба встал, сунул портфель под мышку, он чувствовал себя неловко в пиджачишке с короткими рукавами, узкие брючата пузырились на коленях. Лазебник оглядел Тихона с ног до головы, и легкая гримаса тронула его мягкие губы.

— Театр не для тебя, Глоба. За версту прет милиционером. Иди, у меня много работы. Передавай привет Мане. Преотличная досталась тебе жена.

— Я ее не по лотерее выиграл, — сердито отрезал Глоба.

Глоба увидел Рагозу, когда тот садился в автомобиль. Начальник не стал слушать Тихона, решительно указал на сиденье рядом с собой. Когда «форд» тронулся, Рагоза осторожно потянул портфель из рук Глобы, заговорщицки подмигнув из-под надвинутой на лоб фуражки.

— Что, Лазебник все-таки попер тебя из милиции?

— Еще нет, — покраснел Глоба.

— От него идешь?

— Беседовали…

— Я б на твоем месте старался ему на глаза не попадаться, — усмехнулся Рагоза.

— Иного выхода не было.

— Ну, тогда рассказывай.

Глоба старался ничего не пропустить, а сам невольно трогал рукой гладкую кожу сиденья, искоса вел взглядом по чуть провисшему брезенту крыши и дальше — к подрагивающим стрелкам темных циферблатов на приборной доске и черным рычагам у колен шофера. Зажатый руками в крагах с широкими раструбами, эбонитовый руль поражал воображение — легкое движение, поворот в сторону, и могучая машина яростно резала углы, выносилась на покрытую камнем площадь с древним собором. На булыжниках «форд» весь трясся, в его чреве что-то билось с железным лязгом, из-под крышки на капоте пульсировали белые дымки пара. Идущие навстречу лошади, запряженные в подводы, шарахались к стенам домов, возницы испуганно орали на них, туго натягивая вожжи. Из-под колес взлетали воробьиные стаи, панически хлопали крыльями неуклюжие голуби.

— Черт! — вырвалось у Глобы с восхищением. — Как самолет…

— А ты летал? — удивившись, спросил Рагоза.

— Да я на автомобиле первый раз, — сознался Глоба.

— А ну давай тогда вокруг площади, — сказал Рагоза шоферу, и машина, чуть накренившись, пошла на вираж, оставляя за собой стреляющие выхлопы газов.

Глоба так весь и подался к стеклу — на него понеслась горбатая площадь, с боку каменно навис громадный собор с колокольней, врезанной в небо, ветер засвистел в стойках, захлопал, как парус, брезент крыши. Тихон впился пальцами в край железной дверцы, по лицу ударила холодная струя, ему показалось, что он захлебнулся встречным воздухом.

— Бешеная скорость! — закричал он в мальчишеском азарте.

— Сорок километров в час, — с гордостью откликнулся шофер.

Потянулся длинный кирпичный забор, за которым стояли заводские трубы и виднелись покатые крыши цехов с выбитыми стеклами фонарей. Паровозостроительный лежал на окраине города — хаотическая паутина железнодорожных путей, туго оплетших своими кольцами приземистые здания, бетонные платформы и дощатые складские помещения. На рельсах ржавели остовы локомотивов и опрокинутые тендеры с рваными, словно они из картона, железными боками. Запустением дышали просевшие улицы с обвалившимися чугунными решетками ливнестоков, в настоянных на ржавчине и угольной пыли темных лужах гнили листья, нападавшие с дуплистых деревьев.

— Узнаешь свой родной дом? — спросил Рагоза, поворачиваясь к Глобе. — Мне надо поговорить с народом, там у них заварушка случилась — бросили работу.

— Забастовали? — удивился Тихон.

— Да нет, — нехотя проговорил Рагоза. — На некоторых заводах стали заработную плату выдавать продукцией завода. Есть такое решение…

— А что с ней делать?

— Не говори, — возразил Рагоза. — Вот чугунолитейный работает чугуны. Такие чугуны, что на базаре их с руками отрывают. А что делать? Нет денег в казне заводской. Механический кует топоры и косы. Товар нарасхват! Какой-то умник решил и паровозников перевести на такую систему. Месяц кончился — пришел час расплаты. Чем ты с ними рассчитаешься? Выпустили из цехов три паровоза! Три! Гордость душу забивает… А чем платить? Локомотивы распилить на две тысячи кусков и выдать каждому по железке? Это, брат, такая дурость! Либо продуманное вредительство. Рабочие разошлись по домам, проклиная все на свете. А на утро половина их не явилась на работу.

— А сейчас?

— Вчера выплатили деньгами. Утихло. Но хочу поговорить в клепальном цехе. Ты там работал? Они шумели больше всех. Да оно и понятно — работа адова.

Тем временем они уже шагали к цеху, из ворот которых тянуло горелым углем; когда вошли туда, под темные решетчатые своды, увидели в едкой пелене сизого дыма громадные паровозные котлы. Там и тут в металлических «шарманках» пламенел раскаленный кокс, раздуваемый ножными мехами. Рабочие выхватывали щипцами из жара огненно-яркие заклепки, похожие на красные грибы, и вставляли их в отверстия, простроченные в гнутых стальных листах. В глубине котла начинал гулко стучать молот, а снаружи, широко расставив ноги, подручный держал ту заклепку, принимая на себя ухающие удары клепальщика. Он содрогался от каждого шлепка клепального молотка, в его лицо летела окалина, гром железа разрывал барабанные перепонки. Недаром на заводе прозвище здешним было «глухари». В грохоте листовой стали, окруженные пылающими циклопьими глазами раскаленных «шарманок» с горящим коксом, они разговаривали жестами, понимая друг друга по малейшему движению.

— Я прикреплен сюда, партийное поручение, — сказал Рагоза, привычно огибая навалы холодных заклепок и горы угля. — Ты выступишь?

— Да вы что? — ужаснулся Глоба.

Шум и грохот начали медленно затихать. Серым пеплом подернулся кокс в переносных горнах. Люди стекались к воротам, где было светлее, где легче дышалось под сквозным ветром, рассаживались на ящиках и грудах железных обрезков. В наступившей тишине стало слышно чириканье воробьев под закопченными сводами цеха.