— А Джо? Что будет думать Джо?

— Мы сделали то, что нужно для бизнеса, и он поймет это, когда остынет немножко.

— А если он не остынет?

— Это уж его забота.

— Я не могу с этим согласиться, — воскликнул Уилок. Он встал и сделал несколько шагов в сторону от Тэккера. Лицо его покраснело, глаза беспокойно блуждали. — Есть предел тому, что человек может делать для бизнеса, — сказал он.

— Я не знал, что вы так любите Джо. — Тэккер спокойно смотрел на Уилока. — Мне всегда казалось, что вы не очень-то ладите друг с другом.

— Это все равно. Не в этом дело. Есть какая-то черта, где человек должен остановиться, Бен. Нельзя приносить в жертву себя, всего себя, — всем жертвовать для бизнеса. Где-то должна быть эта черта.

— Ну только не здесь, — Тэккер допил виски, тяжело поднялся со стула, не спеша подошел к столу и налил себе еще. Он не сразу взял стакан. Он оставил его на столе и повернулся к Уилоку. — Что я, собственно, такого ужасного делаю? — спросил он. — Я человек немолодой. У меня семья, я должен заботиться о ней, должен думать о том, что у меня не так уж много лет впереди, — уже некогда будет исправлять ошибки. Я не вижу, что тут такого ужасного? А как же в любом предприятии? Как поступают с вами, когда вы становитесь помехой?

— Бен, — вскричал Уилок, — вы же знаете, что дело совсем не в этом!

Он вскочил и стоял перед Тэккером, глядя ему прямо в лицо. Он крепко прижимал к груди стиснутые в кулаки руки. Ему вдруг стало ясно, что он хотел отстоять что-то, ему хотелось верить во что-то, и он делал это так, чтобы заведомо ничего не вышло. Уилок не донимал, как это он — всегда такой хитрый, такой проницательный — мог не предвидеть заранее, чем кончится этот спор, мог не предугадать заранее, где именно все его доводы сведутся к нулю. Он не позволял себе понять причину внезапного отупения, сковавшего его мозг, заставлявшего его беспомощно подыскивать доводы, в то время как обычно ему не приходилось лезть за словом в карман. Он не хотел признаться себе, что, в сущности, старался лишь получить подтверждение тому, что в бизнесе нет предела, нет черты, у которой должен остановиться человек и сказать себе: вот, до сих пор — и дальше ни шагу. Ведь если бы он себе в этом признался, он бы понял, что уже отдал бизнесу всего себя, и тогда неизбежно должен был бы вступить на путь Бауера.

— Почему? — спросил Тэккер. — Почему дело не в этом? Вы же знаете — предприятие вышвырнет вас вон. Вам скажут: проваливай к черту. Никто не станет даже дожидаться, чтобы вы в самом деле стали помехой. Если только предприятие может нанять кого-нибудь, кто лучше вас справляется с работой или дешевле стоит, — значит, к черту вас, и вы вылетаете вон. К черту вас, и вашу семью, и ваше самолюбие, и можете подыхать с голоду — это никого не интересует.

— Но, — сказал Уилок и остановился. Он не знал, что еще сказать. Он знал, что Тэккер поступает неправильно. Ответ уже складывался в его уме, но он молчал. Он не мог позволить себе выговорить нужные слова.

— Нет, нет, — сказал Тэккер. — Какое тут может быть «но»? Я ведь не выкидываю Джо. Если он будет вести себя разумно, что ж, прекрасно, место останется за ним. А если нет — тогда извините. Я не могу допустить, чтобы он вместе с собой потопил и бизнес. Слишком многое поставлено на карту, и для меня, и для вас, и для всех прочих. Все дело рухнет, если мы позволим Джо учить нас, что нам делать.

— Будь я помоложе или будь другие времена, и не было бы этого самого Холла, и людям было бы на нас наплевать, лишь бы мы их не трогали… да, если бы люди не обнищали так и не искали, на ком сорвать злобу… Эх, черт возьми! Да вы поглядите, сколько людей, о которых я должен думать, кроме Джо, и Лео, и себя, и вас. Чего же вы хотите? Только в одном лотерейном бизнесе на меня работает больше шести тысяч человек.

— Ничего я не хочу, — сказал Уилок. — Неважно, чего я хочу. Вы хозяин, и если вы говорите: плевать на Джо, он сам по себе, а мы сами по себе — так это вы делаете, а не я.

— Да, я. Я хозяин, и я это делаю. А вам нужно только одно: залезть в какую-нибудь нору и сидеть там до тех пор, пока Джо так или иначе не управится с этим делом, вот и все.

— Хорошо. Вы — босс. Как вы скажете, так и будет.

Тэккер постоял немного, глядя на Уилока. Потом повернулся к столу и взял свой стакан с виски.

— Может быть, все обойдется, — сказал он. — Джо — хороший парень. У него голова на плечах. Я уверен, что он отнесется к этому, как надо. — Тэккер говорил, повернувшись к Уилоку спиной, пристально глядя на стакан с виски.

8

Когда Уилок уходил, было уже совсем светло, и Тэккер брился. Генри задержался, чтобы посмотреть, вправду ли Тэккер станет бриться, и тот побрился как ни в чем не бывало. Рука его была тверда, и он очень пристально и тщательно рассматривал себя в зеркало, словно у него решительно ничего не было на уме, кроме бритья, и оно даже доставляло ему удовольствие. Таким и запомнился Уилоку Тэккер в эту их последнюю встречу: он стоял перед зеркалом и скреб бритвой верхнюю губу, уродливо перекосив лицо и напряженно глядя на свое отражение усталыми, налитыми кровью глазами.

Генри поехал на свою квартиру в западной части города и собрал кой-какие вещи. Он укладывался наспех, торопливо сновал от гардероба к саквояжу, от бюро к саквояжу, из ванной к саквояжу — так торопливо, что полы его пиджака развевались. Он вспомнил вдруг про бумажку в 50 долларов, которую спрятал когда-то в ящик туалетного стола. Она лежала под желтой бархатной подкладкой маленькой кожаной коробочки, в которой он держал запонки, булавки для галстука и пуговки для воротничка. Он заметил как-то раз, что подкладка отклеилась, и почему-то сунул туда бумажку.

«Белка припрятала орешек», — подумал Генри, кладя бумажку в карман, и стал припоминать, куда еще прятал он деньги. Он вспомнил, что клал деньги в часовой кармашек в брюках, но потом взял их оттуда. Однажды, от нечего делать, он засунул деньги под увлажнитель в сигарном ящике. Но это было в квартире на Парк авеню. Генри знал, что прятал деньги еще куда-то, но не мог припомнить, куда. «Орешки хорошо попрятались от белки», — подумал он.

Он взял саквояж и направился к двери, но вдруг понял, что еще не решил, куда идти, и остановился, держа саквояж в руке. Он старался придумать, куда ему направиться, но не мог собраться с мыслями. Он все старался припомнить, где еще спрятаны деньги, и вдруг подумал, что нужно позвонить в контору и предупредить, что он уезжает на несколько дней. Для этого придется ждать до девяти часов. Генри посмотрел на высокие стоячие часы в передней. Они регулярно заводились поденщицей, которая убирала квартиру. На часах было двадцать пять минут девятого. Генри пошел в гостиную и сел. Он присел на край дивана, не снимая пальто и шляпы, и рассеянно уставился на саквояж, который положил на пол у своих ног.

Вокруг него была тишина. От этой тишины веяло одиночеством. Звуки тонули в ней и становились частью тишины, как люди, окружающие человека, становятся частью его одиночества. Он слышал тиканье часов, шорохи пробуждающегося города и шум крови, стучавшей в висках.

Генри мог бы отдернуть шторы и впустить в комнату дневной свет, но не стал этого делать. Он сидел в желтоватом мраке. Он мог бы подойти к окну и поглядеть на автомобили и автобусы, на людей, проворно шагавших по тротуару к метро с таким видом, словно каждого из них ждал не просто очередной бизнес, а несомненный успех. Но он и этого не сделал. Он сидел неподвижно, глядя на саквояж. Он мог бы по крайней мере открыть окно и проветрить комнату, но и этого не стал делать. Спертый, нежилой воздух был удушлив. Он бил в нос, облипал лицо, сжимал горло, но Генри не мог заставить себя встать. Он сидел и ждал… ждал девяти часов, — говорил он себе. Под конец он уже не слышал ничего, кроме тиканья часов в передней. Маятник качался туда и сюда, сюда и туда… туда и сюда, туда — тик, сюда — так. Он постукивал часто и мерно, словно вколачивая гвозди: тик-так, так-тик, ток-тик, тик-ток. Сюда с одним звуком, а туда — чуть-чуть иначе.