И месяц тому назад император объявил в сенате, что он жалует дворянству «вольность», то есть освобождение от обязательных служб.

«Дворянам службу продолжать только по своей воле, — объявлял тогда император. — Служит каждый столько, сколько пожелает… На службу все являться должны лишь в военное время, на таком основании, как это в Лифляндии с дворянами поступается».

Одним таким словом императора освобождалось, становилось независимым от государства целое сословие. Свободные дворяне делались теперь как бы собственниками, хозяевами «своих» земель, «своих» крестьян. Дворяне теперь оказались «без крепости», свободны, а крестьяне — горше закрепощены. Служилый по старому московскому образцу на всю свою жизнь боярин обращался теперь в бездельного «барина»…

Восторженными криками встретили сенаторы это заявление царя. Еще бы! Вместо всеобщего московского государственного поравнения с «подлым» народом в общей службе государству они становились «благородными», «свободными» по западному, феодальному образцу!

На ближайшем же докладе царю статс-секретарь Волков доложил его величеству, что восхищенные дворяне готовы в благодарность, за свою свободу воздвигнуть ему статую в сенате, отлитую из золота!

Петр Третий от такой чести отказался, но целый месяц его Указ оставался лишь словесным, что уже вызывало в дворянах тревогу… В день приезда Гудовича император собирался снова пировать со своими немцами и, чтобы отделаться от любовницы своей, Воронцовой, он сказал ей, что всю ночь будет занят делами в своем кабинете с Волковым. Волкова и заперли в кабинет, и император приказал ему написать этот Указ…

К утру Указ был готов. У императора с похмелья кружилась голова, все плыло, скользило перед глазами; желтый, мутный, он едва слушал дробь языка Волкова, читавшего артикул за артикулом.

По Указу выходило, что Петр Первый, посылая дворян учиться за границу, вынуждал их к этому. Так же самодержавно обращались с дворянами и другие цари и царицы. В особенности — Елизавета. Но так как «науки теперь умножились», читал Волков, «и истребили грубость и нерадивость к пользе общей, невежество переменилось в единый рассудок, полезное знание и прилежание к службе умножили в военной службе искусство храбрых генералов, а в гражданских делах оказалось теперь много людей, сведущих и годных к делу», то — гласил Указ — «не находим мы больше той необходимости принуждения к службе, которая до сего времени потребна была».

На выбритом до блеска, на всем в длинных складках лице канцлера Воронцова во время чтения было написано самое напряженное и в то же время потрясенное внимание — он еще не был предварительно ознакомлен с этим текстом. Шувалов тоже таращил глаза до чрезвычайности — ему, как начальнику Тайной канцелярий, было хорошо понятно, что нес с собой такой Указ… Уже и так после словесного его оглашения дождем сыпались от дворян прошения об увольнении их в отставку со службы… К чему подвергать себя всяческим превратностям служебной карьеры, когда теперь можно жить бездельно и спокойно у себя в деревне, за счет своих рабов — крепостных, читая иностранные журналы и книги, играя в дураки с соседями, собирая гаремы из крепостных девушек либо выпивая крепкие настойки?

— «Мы надеемся, — читал Волков свое произведение, уже подписанное императором, — что все благородное российское дворянство по своей к нам верноподданной верности и усердию не будут ни удаляться, ни, тем более, укрываться от службы, но с ревностию и охотой в таковую вступать и честным, незазорным образом оную до крайней своей возможности продолжать…

Всех же тех, кои никакой и нигде службы не имеют и свое время проводят в лености, в праздности, — тех мы, как не радеющих о добре общем, повелеваем всем верноподданным и истинным сынам отечества презирать и уничтожать…»

Слушая этот Указ, лица государственных первых персон каменели все более и более. Выслушав его, сенат — старики с ввалившимися ртами, пожилые здоровяки с красными щеками, багровыми носами в расшитых мундирах, в седых пудреных париках, что придавало им вид существ необыкновенных, — поднялся за вставшим с кресел императором и склонился в поклоне, когда он уходил широкими косыми шагами. Потом осторожно смотрели друг на друга, подымали вопросительно плечи, разводили руками.

— Или мы Лифляндия? — говорили они. — Эдак-то чего же с нее пример брать? Мы чать, посильнее!

— Что же это будет, когда Указ будет в действие приведен полностью?

И у всех была одна, самая страшная, самая далеко запрятанная мысль:

«А чего же нам, дворянам, ждать, ежели и наши мужики себе свободы потребуют? Что тогда?»

А император мчался во дворец — сколько ведь лет не бывало прусского посланника в Петербурге… Теперь он прибыл, теперь между Россией и Пруссией можно установить прямую общность интересов…

Прусский посланник, барон Гольц, вступил в аудиенц-залу, приблизился, отчеканивая шаг, к трону, на котором сидел Петр Третий, отсалютовал и преклонил одно колено.

— Ваше императорское величество! — сказал он звонким голосом. — Мой повелитель, его королевское величество король Пруссии, просит ваше императорское величество принять, возложить на себя и носить эти знаки ордена Черного Орла.

За ним на одном колене стояли два голштинских генерала, держали на алой подушке большую звезду с оранжевой лентой.

Когда император, весь сияя удовольствием, торопливо бросился с трона и, схватив пакет и орден, стал надевать его, барон Гольц спокойно и ловко ему помогал.

После приема состоялся обед, на котором барон Гольц сидел за императорским столом рядом с императором. Пили много и особенно много — за здоровье короля Прусского.

Против кресла царя, как всегда, висел на стене портрет Фридриха II в мундире, в треугольной шляпе. Подымая бокал, царь показал Гольцу, что и в его перстне был тоже портрет короля Прусского. — Если вы говорите, что его величество беспокоится, сдержу ли я свои обещания, которые дал ему, то вы сами увидите, сами увидите, что я честный пруссак! — шептал прямо в ухо Гольцу.

Пили много. Допьяна. Император все время разговаривал с Гольцем, удивлял его своей осведомленностью в прусских делах, знанием всех полков прусской армии, знанием их истории, всех их прошлых и настоящих шефов.

А когда перепившаяся застольщина наконец поднялась из-за столов, то стали играть в любимую игру Петра Третьего: прыгая на одной ножке, старались коленкой под зад друг друга сбить, заставить стать на обе ноги… Кто не удерживался, обязан был выпить штрафной бокал вина… Хохотали до слез. Барону Гольцу удалось сделать так, что император сбивал его два раза и хохотал уже совершенно счастливо…

«Дело идет на лад! — думал барон Гольц, скача на одной ноге. — Хорошо! Хорошо!»

Императрица Екатерина приняла Гольца в своем кабинете, где со шкафов смотрели мраморные бюсты великих людей, где на полках стояли толстые книги в тисненных золотом переплетах. Фике была вся в черном, и это очень шло к ней. Ее глаза подпухли от слез, складка над переносицей сдвинулась резко, она была бледна.

Они были наедине.

После целования руки она просто указала барону на стул около себя.

— Садитесь, барон! Как здоровье его величества короля?

— Отменно теперь! — с улыбкой ответил барон. Имею поручение передать вашему величеству это письмо, Совершенно доверительно!

Он вынул из-за большого обшлага письмо, встал и с поклоном передал его императрице.