«Ей-ей, ради только России, ради ее славы и благоденствия эти труды мои! — думал Петр. — И обо всем этом мне нужно перед всеми всенародно из Москвы рассказать, какое горе у меня приключилось, какая измена в самой царской семье завелась. Сын мой делу изменил! Сын мой! Пусть все знают это! Пусть по всем церквам прочтут об этом мой манифест… Пусть не только господа Сенат знают, пусть сам народ все начистоту знает. Пусть сам народ меня с сыном судит. Иначе нельзя!.. Все нужно написать напрямик! Все».

Царь одним движением сбросил со стола помеху — бумаги, схватил гусиное перо, обмакнул в чернила.

Начал набрасывать манифест:

«Мы, Петр Первый, и прочая, и прочая, и прочая объявляем всем нашим верным подданным, всех чинов людям. Всем нашим людям ведомо, каким прилеганием и попечением мы сына нашего перворожденного Алексея воспитать старались, — писал Петр. — Мы от детских лет учителей ему придали — и русских и иностранных, чтобы царевич не только в страхе божьем воспитан был и в вере православной нашей, а и в знании политических и военных дел и разной истории».

И мысль, едкая, как дьявол, снова и снова дразнит Петра:

«Читал Алешка истории, а чего из них вычитывал? Вон что читал царевич…»

И снова и снова листает Петр выписки Алексея из книги историка Барония, те места, на которые тот особое внимание обратил:

«Феодосий-император, готовясь к войне, писал в заповедь воинам, чтобы не брали они дров и постелей на квартирах…» — делал заметки Алексей.

«Во Франции носили длинное платье, а короткое Карл Великий запрещал, длинное хвалил. Короткого не любил».

«Филдерик, король Французский, за то был убит, что церкви и их церковные имения обирал». «Вон он, Алексей-то мой, чего из тех историй вычитал! Все против меня, все против отца!»

И, брызгая, перо снова бежало по бумаге:

«Но все наши старания для обучения царевича тщетны оказались. От нас приставленных учителей он не слушал, а общался лишь с непотребными и вредными людьми, со старыми привычками. Мы его в военные походы много раз с собой брали, чтобы учить военному делу, как главному из светских дел для обороны своей родины, причем от жестоких боев его удаляли, чтобы его сохранить, хотя в тех боях и себя не щадили. Но ничего не помогало — семя этого учения падало на камень».

Неслыханный, небывалый в истории мира манифест верховной власти! В тот морозный ночной час Петр наедине сам с собой открывал перед русским народом душу, выходил на его суд…

«Взяли мы ему в жены свояченицу римского императора, племянницу короля Английского, не жалея на то многих расходов, а он ещё и при живой жене своей взял некую бездельную девку и с ней явно жил беззаконно, почему его жена жизнь скончала…»

И Петр рассказывал в своем манифесте о том предупреждении, которое он сделал Алексею в день погребения Шарлотты.

«Пусть бы на то он не надеялся, что он у меня один, — писал царь, — так как мы лучше чужого достойного поставим наследником, нежели своего непотребного. Не могу же я такого наследника оставить, который бы то растерял, что отец с божьей помощью получил, который бы уронил славу и честь народа Российского, для которого я жизнь и здоровье свое потерял».

Царь поведывал далее, что царевич от престола сам уже не раз отказывался, ссылаясь на слабое здоровье и ум. Как царь, наконец, вызвал его к себе в Копенгаген, чтобы там при военных делах находиться, и как, отъехав якобы туда, царевич «неслыханным образом», забрав с собой помянутую девку и деньги, выехал в Вену, скрылся под покровительством цесаря и рассказывал всем там, что бежал-де от отца потому, что его-де наследства лишают и что он от отца «неправо гоним».

Не пожалел в этом манифесте своем Петр сына! И себя тоже не пожалел. Только одно безмерно жалел Петр в эту морозную ночь — свою страну!

Только об ней одной он печаловался. Царь, он исповедовался перед своим народом, искал у него ответа.

«И мы ведаем, — писал Петр, — что по своим непорядочным поступкам сын наш всю полученную по божьей милости и нашими неусыпными трудами славу народа нашего и государственную пользу утратит, которую мы добыли такими трудами, что и не только издавна отторгнутые у нас врагами наши старые земли обратно заняли, но и много новых великих земель и городов присоединили. Равным образом он и то потеряет, чему мы наш народ во многих гражданских и воинских науках к пользе и славе государственной обучили…»

Петр остановился, снял очки, протер глаза, посмотрел на морозные, золотые от свеч окна, из которых уже ушла луна, писал дальше:

«Итак, в заботах о государстве своем и народе, о том, чтобы они от такого нового властителя, как Алексей, не пришли в худшее состояние в сравнении с тем, чего мы для них достигли, мы властью отеческой, для пользы государственной, лишаем его, сына своего Алексея, за те вины и преступления наследства по нам престола Всероссийского, хотя б ни единого лица из нашей семьи, кроме него бы, не оставалось. А кто нашей воле противиться будет и сына нашего Алексея за наследника почитать и станет ему помогать, то тех мы изменниками отечеству объявляем…»

Петр набрасывал последние строки исторического этого манифеста, когда в церквах над Москвой задребезжал утренний церковный благовест, в ледяных окнах стала наливаться розовая краска.

Итак, Алексей, как пораженный гангреной, должен быть отсечен, и бесповоротно. Дурная трава из поля вон! Семя Милославского Ивана Михайловича должно быть стерто!

«Ну, а кто же вместо него?» — подумал Петр.

Вставала раньше ловкая фигура Меньшикова. А теперь был новый наследник — маленький Петр Петрович, сын Катеньки. Ну, да это дело еще терпит!

Главное — что гнездо сопротивления его, петровским реформам должно быть разгромлено до конца. «Дотла! — думал Петр. — Алексея нужно о всем сыскать досконально. Я народу все в манифесте рассказал. Пусть судит народ! И пусть теперь Алексей все мне, отцу, расскажет, все, что он знает по этому делу, чтобы все темные корни его заговора вырвать из земли…

Пусть объявит мне все, как на сущей исповеди! — думал Петр. — Ну, а если укроет, опять начнет в молчанку играть, пусть пеняет на себя. Все будет выкорчевано, чтобы в рыхлой земле росло бы будущее полное зерно. А если доведется и жестоким быть — так, себя для дела не жалея, как можно других жалеть? Пусть судит народ…»

И народ явился и стоял перед Петром в этот утренний час — в снегах, в солнце, в дыму… Русский народ — трудов не боящийся… Смерть презирающий. Смертию смерть побеждающий. Жизнь утверждающий. Народ верный, трудящийся, умный.

«Не вижу никого, — думал Петр. — кто мог бы судить, правильно ли мною сие сделано… Да верю — правильно! Сердце правдивую весть подает. К будущему идем…»

Солнце косым румяным лучом уперлось наконец в государеву подушку, на которую опустилась для короткого сна желтая, измученная голова стареющего Петра.

Глава 15. Суд и смерть

Летняя ночь летит над Петербургом, заря сияет за Петропавловской крепостью, серо-серебряны воды бессонной Невы. Высоко торчит над водами шпиц крепости, на нем ангел тускло отсвечивает крыльями. За Невой бельмами блещут от рассветного того неба окна Зимнего дворца. По Неве плывет косная лодка, с нее доносится музыка, звук рогов да печальная-печальная песня.

И видит эта заря — в каменном раскате Петропавловской крепости на постели валяется царевич Алексей, длинные ноги вкось кинуты: намедни допрашивали его, подымали на дыбу, дважды дали по 25 кнутов… Тело истерзано, душа темна, нету ему утешения… Слепыми глазами белой ночи глядит на него гнев отцовский.

Мутным огоньком мигает лампада. Полуштоф давно пуст…

Вися на той дыбе, сознался Алексей в самом потаенном — чтобы тем признанием прощенье бы себе купить… Как исповедовался он духовнику своему — так и говорил:

— Грешен! Отцу моему смерти желал…

Тогда-то на это духовник его, отец Яков, склонившись над ним, шептал в ответ:

— Этот-то грех бог простит! И мы ведь тоже все ему, отцу-то твоему, смерти желаем… Уж больно трудно народу-то… Трудно!