— Иоаннес! Нет больше в Кремле Посольского подворья!

— Как так? Куда девалось?

— Писала я в Орду грамотку Ахматовой женке. Будто снился мне чудный сон: иду я Кремлем, у соборов, и слышу звон и вижу будто огонь — горит подворье! Бегу я, к народ бежит радостный, и слышу — не набат это, а звон великий, благовест. И стоит у подворья старец в хитоне белее снега, весь в сиянии, и говорит будто мне старец так: «Василисса! Должно мне на месте сем храм иметь… и кто мне тот храм поставит — буду я тому человеку помогать в сем веке и в будущем». И писала я ханше — так и так, просила бы она своего хана — указал бы тот ордынский царь с того места ихнее подворье убрать из Кремля. И тут станет церковь Николы Гостунского, чудотворца. А подворье — на Ордынку, там его и место. Так я и писала. — Чудо чудом, то ладно! А поминки[11] ты им послала? — спросил великий князь. Он сидел на лавке, как всегда в красной рубахе, и его глаза смеялись тоже: «Умна! Ах умна!»

Оба они с женой были как заговорщики. Софья кивнула головой:

— Посланы богато! И пишут уж из Орды — приказал-де царь Ахмат убрать подворье то из Кремля. Будем там мы церкву строить… Монастырь! — Добро! — сказал Иван Васильевич, понизив голос. — Должно нам и впрямь о татарах подумать. Со спины-то, с полуночи, мы теперь с Новгородом надежны, коли придется нам обороняться от татар. Да и спереди с полудня татарская держава сама уж не крепка — нет! Одно крепко-крепко еще в нас самих вера: сильны-де татаре. Пугана ворона куста боится, а нас татаре пугали мало не триста годов. Ну, и боятся же их доселе!.. Намедни под Новгородом с боярами говорил я о татарах. Куды там!.. Кричат: ордынские цари — законная наша власть на Руси! Де и отцы и деды-де заповедали не подымать руки на того своего царя. Ино им и пугало в огороде перед вечером ханом метится. А все же дело трудное!

— Иоаннес! — медленно выговорила Софья. — Орда — истукан на глиняных ногах!

— Вижу! Давно вижу! — отмахнулся Иван Васильевич. — Вижу! Да этого еще въявь сказать пока не мочно.

Скажешь — наши же в Орду враз перенесут — на братьев, на отцов на своих татарам доносить ради! Уши у татар везде! Привыкли мы вот на вече-то горланить на чистую, а нужно эдак, чтобы Орда до времени и не чула ничего. Ждать с этим надо! Ждать!

— Ждать! Еще ждать? Доколе ждать! Иоаннес! Или мне, женщине царского рода римского, легко, когда ты, супруг мой, идешь встречу к татарским послам… И кланяешься. И подносишь им кумыс в серебряной чаше? — страстно заговорила Софья. — Что ж ты, и детей моих хочешь оставить еще в татарских данниках? Или мало у тебя силы? Или боишься ты стоять за веру святую да за честь свою против врага рода человеческого?

— Погодь! — отмахивался от нее рукой Иван Васильевич. — Дай срок, баба! Говорю тебе — ей-рано! Думаю я об этом, да ра-ано! Погодь!

Он отмахивался — пылающие глаза женки жгли его, — царевна ведь Константинопольская говорила в ней.

— Иоаннес! — страстно шептала Софья, сжимая руки. — Все равно, а первого шага не миновать! Орда шатается, Орда некрепка!

— Царица! — посуровел Иван Васильевич. — Рано начать — все погубить! Ошибки да оглядки тут быть не должно… Опас надобно иметь: Знаю сам, вижу: Орда не та… Яра была татарская сила конная, когда на грабеж в чужую землю гналась… Это одно. И другой стала она, в чужой земле долго поживя… Воин, что снял меч да на стенку повесил, — не воин!.. Богатство манит его, он пировать хочет, на меринах ездить… На мягких постелях с ясырками[12] спать. Татарская сила в ущербе. Нет больше Батыя-царя. От Золотой Орды чего осталось? Не Орда! Орденки!.. Крымская орда… Ногайская орда. Казанская орда. Шибанская орда. Всяк молодец на свой образец. И чем больше тех орд, тем нам легче. Единое страшно! Многое не страшно!.. И может, только всего раз стукнуть и придется.

— А ежели много орд стало, так ищи, царь, и среди них кто послабее! Поднимай и ее на сильных! Пусть сами друг друга сшибают, а мы пока в стороне.

— Софья! — отозвался муж. — У нас-то ведь недаром живут ордынские ханы на нашей службе. Пригодятся… Царевич Данияр Ордынский под Новгородом надысь ладно пугал крамольников… Одна беда с ним — в бой лезет!.. В бой да в бой — Махамет-то, ихний пророк, все бою от них требует. Ну и довоюются! Ну, а как ежели без бою можно обойтись, так оно, пожалуй, и крепче!

Он тихо засмеялся, покрутил головой.

— Беда с ними! Горячие, ну — ребята малые: давай драться! Ха! Ну, жена, давай ночь делить, кому больше достанется! Утро вечера мудренее. А про Новгород я так думаю, что мы покуда повременим, а потом оттуда все-таки остатних сильных-то выведем на выгреб… Пусть они здесь нам служат, на Москве. На их землю наших посадим, московских. Они оттуда Москве службой прямить будут, землею править, хлеб доставлять… Да на войну, когда нужно, народ поднимут да поведут… Москву крепить. Он заснул — красивый, чернявый, и во сне большая забота осталась на его лице, должно быть тоже о Москве.

Как по весне нехотя тает лед, слазит с реки, так с русской земли сходила сила великой Белой Орды. Давно уж прошло время, когда по зимним дорогам, по ледяным мостям то и дело жаловали в русскую землю ханские баскаки, ехали даруги да темники с ханскими пайцзами золотыми да серебряными[13] пировать да обирать дань, когда все люди русские — княжеские, городовые, черные — были татарами переписаны аккуратно по грамотам-дефтерям, согласно Великой Ясы — Закону Чингисову, и платили они весь положенный ясак, дани-выходы. Строга была Яса Чингиса, Великий Закон для всего царства. Запрещала она ложь, воровство, прелюбодейство, требовала любить ближнего, как самого себя, обид никому не чинить, обиды забивать, города разорять только для грозы, священников да монахов уважать, давать им тарханные[14] грамоты, налогов с них не брать… Тяжелое то было время для славянских лесных да полевых свободных людей, особливо для городов. Давно уже миновало время, когда сидел Великий Хан Золотой Орды в Ханбалу — в теперешнем Пекине — и под его властью были земли до самого Китайского моря на Востоке, да на Западе до Адриатического моря — до синего Ядрана, а на полдень — аждо Индии, да и вся Азия.

Но пришло время, и китайские люди того своего Великого Ордынского Хана Пекинского сбросили. Выбежал и последний из Пекина после сладкой китайской жизни во дворцах в степи да в юрты Монголии, и начала тут Орда ломаться, как в ледоломе. И русские понемногу смелели, пока наконец прадед великого князя Ивана Васильевича — Дмитрий Иванович Донской — в день Рождества Пресвятой Богородицы, 8 сентября 1380 года, разбил хана Мамая на Дону своей ратью, и Мамай сгиб. Однако и после того хаживали мелкие татарские рати на Русь хоть и реже, а злее и досаднее. Орденки стали меж собой враждовать, а Москва стала из татар кой-кого привечать, обращать их в своих улусников, как допрежь того татаре русских князей в улусниках держали. И, учуяв, что идет Орда вразвал, стали татарские князья больше и больше подаваться на Русь.

При отце еще великого князя Ивана Васильевича Третьего, при Василии Темном, выбежал из Орды царевич Касым, пожалован он был богато — городом на реке Оке, сидел бы там в своем городе Касимове, держал бы там обереженье от Орды, от своих же братьев… Князь. Федор Хрипун-Ряполовский вывез из-под Казани князя Хозюм-бердея — Москва приняла и того на службу. Прошло еще времени — выбежал из Казани в Москву другой царевич — казанского царя Ибрагима сын, крестили его Петром.

Такие ордынские выходцы — впоследствии «казанские сироты» — жили на Руси и в Москве, и в Ростове, и в Нижнем Новгороде, и на других рубежах и, словно пленные птицы, из сытой своей неволи подманивали на свой манок своих родичей с Дикого Поля, из степи, из Орды, и те рассказывали, что у них в Ордынском царстве деется, и в Кремле хорошо все те дела знали. А дела были вот какие: убывала, распадалась, хилела былая сила конной, кочевой степи. Деды и отцы их еще питались кобыльим молоком, сырой да вареной бараниной, пивали в конных голодных набегах своих горячую конскую кровь, а внуки победителей ценили уже и изысканную кухню, и красивую фигурную посуду в застолье, и старое вино и сидели не на войлоках, не на овчинах, а на цветных коврах, награбленных в Египте, в Сирии, в Александрии, в Византии, в Палестине, в Индии, в Персии. На берегах Черного и Средиземного морей бедная Европа бросилась жадно скупать задешево все награбленное ими в Индии, Персии, что распродавалось кочевниками на больших дуванах[15]: простодушные хищники не знали цен захваченным сокровищам, им нужно было серебро, чтобы пировать. И, пируя на парчовых уцелевших подушках, на коврах, эти недавние кочевники нюхали тонкие ароматы и под плеск фонтанов, напоминавший им журчанье ключей в степи, уже пили вино и читали стихи. Великая степная сила таяла под разлагающим солнцем древних культур Запада, и Москва холодно и зорко учитывала это.