Узкий ход под сводом вёл в алтарь; по обеим сторонам храма видны были вверху, возле хоров, два небольших круглых окна. Курбский знал по преданию, что в одной из келий, примыкавших к сим окнам, жила некогда праведная Евфросиния, а в другой — святая Параскева, внучка князя полоцкого. Он пожелал видеть убежище, которое предпочла благочестивая княжна чертогам. Удручённый скорбию земных бедствий, он желал помолиться там, откуда возносились к небу святые молитвы её. Взойдя по узкой лестнице на верхние переходы, он увидел низкую дверь, которая вела в келью. Церковнослужитель отпер её, но Курбский, остановись в размышлении, долго не переступал порог, обозревая издали приют спасения святой жены. Пусто и безмолвно было её убежище. Слабый свет, казалось, сливался в нём с таинственным мраком.

Несколько веков прошло уже после основательницы храма, которая здесь жила, молилась и благотворила. Курбский желал найти какой-нибудь памятник её бытия; не видно было и признаков, чтоб эта келья была обитаема, но Курбский живо представил себе, что за несколько лет Иоанн, завоеватель Полоцка, стоял перед этою самою дверью; сюда же судьба привела его изгнанника. Нагнувшись до пояса, Курбский прошёл в келью, где три шага от одной стены до другой ограничивали всё пространство жилища полоцкой княжны. Подойдя к окну, Курбский увидел церковь во всём её благолепии. В час богослужения он мог бы слышать священные молитвы, но на то время в храме никого не было, и только две неугасимые лампады теплились перед алтарём. Обратясь в другую сторону, Курбский подошёл к углублённому в широкой стене круглому окну, из которого открывается вид на необозримое поле и небо. Он поражён был зрелищем нерукотворного храма Божия. Мысль, что у этого самого окна некогда стояла праведная княжна, обратила Курбского к молитве с глубоким чувством смирения. Никем не видимый, князь благоговейно преклонил колена в обители праведницы. Помолясь, он ещё не скоро отошёл от окна. Вечерняя звезда, как алмаз, сверкала на синеве сумрака; последние лучи солнца угасали на крутых берегах Полоты; необъятный воздушный свод застилался покрывалом ночи, широкое поле и деревья на нём стемнели, но свет мерцал на вершинах отдалённых зданий, на извилинах реки, и огнецветная полоса зари сияла влево из-за тёмной рощи; а на дороге чернел кирпичный столб с распятием, по преданию поставленный над преступною инокинею. Курбский взирал на небо; звёзды одна за другою появлялись перед ним, как вестники жизни вечной. Небесные утешители, они сияли во мраке, лучи их радовали взор и проникали, как звуки, в душу злополучного вождя; светозарность их отгоняла всякую мысль о земных бедствиях.

— Радуйся в горнем Иерусалиме, земная странница! — говорил Курбский, в благочестивом умилении обращаясь мыслью к праведной Евфросинии; но, подумав о высоком назначении человека, содрогнулся. Ещё утром месть внушила Курбскому уязвить гордость Иоанна известием о взятии Полоцка Баторием, а в эту минуту Курбский скорбел о своём гонителе и плакал об Иоанне счастливых времён Адашева, об Иоанне, которому столько лет готов был жертвовать своим счастьем, своею жизнью, последнею каплею крови.

Выходя из Спасского храма, князь увидел знакомого ему инока, который некогда был при Феод орите.

С таинственным видом сказал ему инок, что Феодорит предвещал ему встречу с Курбским в Литве.

   — Не велел ли он чего передать мне? — спросил Курбский.

   — Он велел мне, когда увижу тебя, напомнить о гневе Господнем и завещал тебе остановиться на пути гибельном...

Курбский содрогнулся, как будто слыша загробный голос самого Феодорита, и дал завет себе не поднимать более меча на Россию.

ГЛАВА IV

Ковельские гости

Юрий жил в ковельском замке в то время, когда отец его был под стенами Полоцка. Князь помышлял уже о возвращении в Ковель. Баторий надеялся обратить Курбского к осаде Пскова и, замечая его нерешимость, негодовал на него. Курбский поспешил откровенно с ним объясниться.

   — Верить ли, князь, что ты отрёкся за мною следовать? — спросил король.

   — Государь, ты видел меня на стенах Полоцка.

   — Что же мешает видеть тебя и пред бойницами Пскова?

   — Воинские труды и прежние раны уже истощили силы мои... Ещё более тягчит меня чувство души моей; скажу прямо: во Псков не дерзнёт войти Курбский. Там древняя Русь; каждый шаг укорит попирающего землю отечества!

   — Разве ты не сражался против московских полков?

   — Так, — сказал Курбский, изменяясь в лице, — но мне казалось тогда, что я шёл за Россию, к низложению гордости Иоанна. Пожалей меня, государь! Ожесточение ослепило меня. Тяжки раны мои, но рана души неисцелима. Пожалей меня, государь, страшен ответ мой пред Богом и потомством; возьми от меня Ковель, не требуй идти на Псков!

Баторий с участием посмотрел на него и позволил возвратиться ему в ковельский замок. Там Курбский желал провести остаток жизни и отказаться от шума и блеска. Более прежнего находил он удовольствие в книгах духовных и в дружеской переписке о предметах веры. Курбский любил уединённые и мирные беседы, иногда перечитывая с Юрием описания жизни героев древности или подвигов христианских страдальцев. «Тяжкий жребий, постигавший людей мудрых, великих, святых, учит презрению бедствий, — говорил он Юрию. — Но счастлив тот, кто может похвалиться терпением». И глубокий вздох обличал душевное смущение Курбского. Случалось, что, беседуя с Юрием, он вдруг содрогался при случайном слове или мысли, близкой к его положению. Страшно было ему припоминать себе своё преступление пред отечеством; собственною кровию желал бы он смыть пятно позора, если б можно было изгладить минувшее.

Князь Острожский познакомил Курбского с англичанином Горсеем. Любитель наук и знаток в минералах, Горсей путешествовал и торговал драгоценными камнями. Его знания и обходительность привлекли к нему Курбского. Князь любил с ним беседовать, а в Горсее возбудилось любопытство видеть Иоанна и Москву.

Знойный июльский день сиял над ковельскими рощами; голубые воды Турин не колыхались при уснувшем ветерке, но чем ниже опускалось солнце, тем становилось прохладнее; приятность летнего вечера вызвала из домов ковельских жителей; одни рассыпались по роще или сидели на лугу, другие гуляли по берегу реки, прислушиваясь к отдалённым песням.

Вдруг общее внимание обратилось на подходившего незнакомца. Одежда его показывала человека духовного звания, окладистая борода его была с проседью. Труды и заботливость провели морщины по челу его; ум и прямодушие видны были в степенном лице. Он спросил одного из стоящих у берега: найдёт ли он в замке князя Андрея Михайловича Курбского?

   — Князь выехал прокатиться в ладье, — отвечал Флавиан, садовник ковельского замка. — Слышишь ли голоса поющих? Это гости его гуляют с ним по реке.

   — А кто гости его? — спросил незнакомец.

   — Пан Иеронимов из Вильны, братья Мамоничи оттуда же и много ещё; всех не перечтёшь, а вот смотри, они подъезжают.

Незнакомец, нетерпеливо всматриваясь вперёд, спешил увидеть старого друга.

   — Что это, русские песни? — спросил он с удивлением.

   — Да, князь любит русские песни.

   — Откуда он набрал певцов?

   — Все пленные, из-под Луцка. Князь собрал их в своём замке.

Незнакомец вздохнул и, пригладив длинные волосы, оправил запылённую и полинявшую рясу; ладья поравнялась с ним. Тут пришелец с радостью простёр руки князю.

   — Князь Андрей Михайлович!

Пение умолкло, ладья причалила к берегу. Князь ковельский спешил обнять гостунского диакона.

Литовские паны обступили их. Особенно англичанин Горсей, также участвовавший в прогулке, с любопытством смотрел на пришельца.

   — Что завело тебя в Ковель, отец Иоанн? Как очутился ты здесь? Много лет не видались мы!

   — Занесло меня горе, а пуще воля Божия. Много лет уже странствую, князь Андрей Михайлович, когда не стало митрополита Макария, оклеветали дело святое! Я отпечатал Апостол, а списатели книг восстали на меня и Петра Мстиславца. Неведомо, какие люди подожгли ночью книгопечатню; возобновлять было некому. На меня же, прости Господи, смотрели как на чародея; принуждён спасаться, чтоб не бросить дело святое.