В феврале 1525 года Максим Грек был привлечён к следственному делу политического характера. Его обвиняли в сношениях с опальными людьми — Иваном Беклемишевым-Берсенем и Фёдором Жареным. Первый был прежде любимцем великого князя и навлёк на себя гнев его тем, что советовал ему не воевать, а жить в мире с соседями. Такое миролюбивое направление было совершенно в духе Максима, который и в своём послании к великому князю советовал не внимать речам подстрекателей на войну, а хранить мир со всеми. Берсеня и дьяка Жареного казнили, а Максима снова притянули к следствию по другим делам: его обвиняли в сношении с турецким послом Скиндером; он знал похвальбы турецкого посла, знал, что этот посол грозил Москве нападением турок; Максима даже обвиняли в писании грамот в Турцию с целью поднять турок на Русь. Его уличали в том, что он называл великого князя Василия гонителем и мучителем, что он порицал государя за предание земли своей татарскому хану на расхищение и предсказывал, что если на Москву пойдут турки, то московский государь из трусости или обяжется платить дань или убежит. Кроме того, великий князь предал его суду духовного собора, на котором присутствовал сам. До какой степени Василий был озлоблен против него, показывают слова опального дьяка Жареного, который говорил Берсеню, что великий князь через Троицкого игумена приказывал ему наклепать что-нибудь на Максима и за то обещал его пожаловать. Максима обвинили в порче богослужебных книг и выводили из слов, отысканных в его переводе, еретические мнения. Важнейшее обвинение против него было в этом отношении следующее: Максим говорил и писал о Христе, что сидение Его одесную Отца есть мимошедшее, минувшее, подобно тому, как пребывание Адама в раю и сидение его прямо рая — мимошедшее. Где было в наших книгах написано: «Христос взыде на небеса и седе одесную Отца» или: «Седяй одесную Отца». — Максим это зачеркнул или выскреб, а вместо того написал: «Седев одесную Отца» или: «Седевшаго одесную Отца», — а в ином месте: «Сидел одесную Отца». Максим на соборе отвечал: «В том нет никакой разности: как пребывание Адама в раю и сидение прямо рая есть мимошедшее, также и Христово сидение одесную Отца есть мимошедшее». Подтверждая на соборе свою мысль, которая найдена была еретическою, Максим, вероятно, разумел исторический факт Вознесения Христова, а не вечное пребывание со Отцем, но не умел выразить этого ясно[54]. Как бы то ни было, Максим был сослан в Иосифов Волоколамский монастырь, под надзор старца Тихона Лелкова; в духовные отцы ему дали старца Иону. «Меня морили дымом, морозом и голодом за грехи мои премногие, а не за какую-нибудь ересь», — писал он. Отправляя Максима в монастырь, собор обязал его никого не учить, никому не писать, ни от кого не принимать писем и велел отобрать у него привезённые им с собой греческие книги. Но он продолжал писать послания с прежним обличительным характером. Это вызвало против него новый соборный суд в 1531 году. Несмотря на сознание своей правоты, Максим «падал трижды ниц перед собором» и признал себя виновным только в «некиих малых описях». Самоунижение не помогло ему: его отослали в оковах в новое заточение — в тверской Отрочь-монастырь. Несчастный узник провёл здесь 22 года. Напрасно он присылал исповедание своей веры, доказывал, что он вовсе не еретик, сознавался, что мог ошибиться невольно, делая описки или по забывчивости, или по скорби; уверял, что он не враг русской державы и десять раз в день молится за государя. Сменялись правительства, сменялись митрополиты: Даниил, враждебно относившийся к Максиму на соборе, сам был сослан в Волоколамский монастырь, и Максим, забыв всё прошлое, написал ему примирительное послание. Правили Москвою бояре во время малолетства царя Иоанна — Максим умолял их отпустить его на Афон, но на него не обратили внимания. Возмужал царь Иоанн, митрополитом сделался Макарий; за Максима хлопотал константинопольский патриарх; Максим писал юному царю наставление и просился на Афон; о том же просил он и Макария — всё было напрасно. Макарий послал ему «денежное благословение» и писал ему: «Узы твои целуем, но пособить тебе не можем». Максим добился только того, что ему, через 17 лет, позволили причаститься св. Таин и посещать церковь. Когда вошли в силу Сильвестр и Адашев, Максим обращался к ним и, по-видимому, находился с ними в хороших отношениях, но не добился желаемого, хотя и пользовался уже лучшим положением в Отрочь-монастыре. Наконец в 1553 году его перевели в Троице-Сергиев монастырь, где он оставался до самой смерти, постигшей его 21 января 1556 года. Он погребён при церкви Сошествия Св. Духа. Местная память ему творится в Троицкой лавре 21 января. Курбский называет Максима Грека не иначе, как святым и преподобным. По уважению к великим трудам и страданиям Максима, в честь его составлены тропарь и кондак, в которых он именуется «пресветлым светильником православия» и «свирелью благогласною».

V

Пока московское государство слагалось в борьбе с остальными князьями восточной Руси, пока оно отбивалось от татар и Литвы, ему не нужно было много средств: оно могло довольствоваться тем, что имело. Но когда сложилось большое государство, задачи его расширились, оно почувствовало необходимость больших средств, необходимость и лучшей защиты, и лучшей внешней обстановки. Великий князь Иоанн III начинает вызывать из-за моря мастеров и художников; то же продолжают и его преемники. Овладев Новгородом, Москва приняла в свои руки и западную торговлю, которая дотоле шла через Новгород и вместе с тем наследовала и политические отношения Новгорода с прибалтийскими странами — Швециею и Ливониею.

Успокоив свои восточные границы взятием Казани, Иоанн обратил своё внимание на запад. Здесь ему пришлось прежде всего столкнуться со шведским королём Густавом Вазою. Предлогом войны, начавшейся в 1554 году, были пограничные ссоры и недовольство Густава на то, что переговоры с ним ведутся не непосредственно самим московским правительством, а через новгородских наместников. Война ограничилась взаимными опустошениями порубежных мест. Потеряв надежду на своих союзников — Польшу и Ливонию, Густав стал искать мира. Королевская грамота к Иоанну начиналась так: «Мы, Густав, Божиею милостию свейский, готский и вендский король, челом бью твоему вельможнейшеству, князю государю Ивану Васильевичу о твоей милости». Напротив того, из ответной грамоты московского царя видно, что он смотрит на шведского короля свысока: «Мы для королевского челобитья разлитие крови христианской велим унять. Если король свои гордостные мысли оставит и за своё крестопреступление и за все свои неправды станет нам бить челом покорно своими большими послами, то мы челобитье его примем и велим наместникам своим новгородским подкрепить с ним перемирие по старым грамотам, также и рубежи велим очистить по старым перемирным грамотам; мы не захотим нигде взять его земли через старые рубежи, потому что, по своей государской справедливости, мы довольны своими землями, которые нам Бог дал исстарины. Если же у короля и теперь та же гордость на мысли, что ему нашими наместниками новгородскими не ссылаться, то он бы к нам и послов не отправлял, потому что старые обычаи порушиться не могут». Когда приехавшие в Новгород послы шведские стали опять просить о непосредственных сношениях между государями, то новгородские наместники сделали, между прочим, такой оскорбительный отзыв о Шведском короле: «Про вашего государя в рассуд вам скажем, а не в укор, какого он рода и как животиною торговал и в шведскую землю пришёл: это делалось недавно, всем ведомо». В 1557 году заключён был мирный договор, которым установлена была взаимная беспрепятственная торговля: царь позволил шведским купцам ездить через Россию в Индию и Китай, а русские купцы могли ездить из Швеции в Любек, Антверпен, Испанию, Англию и Францию.

Важнее, чем война со Швецией, была война с Ливонским орденом, исконным врагом России на Балтийском побережье, наиболее старавшемся препятствовать нашим сношениям с Западной Европой. В 1547 году Иоанн отправил в Германию саксонца Шлитте с поручением набрать учёных, художников и мастеров, которые могли бы быть полезны для России. Шлитте выпросил на это позволение у императора Карла V, набрал 123 человека[55] и привёз их уже в Любек. Но ливонское правительство представило императору опасность, какая может произойти от этого для Ливонии и для других соседних стран, и добилось того, что Карл дал полномочие не пропускать в Москву ни одного учёного и художника. Сам Шлитте был задержан в Любеке и посажен в тюрьму, а набранные им люди рассеялись. Один из них, некто Ганс, попытался было пробраться в Москву, но был схвачен и брошен в тюрьму; освободившись из тюрьмы, он намеревался всё-таки пробраться в Москву, но опять был схвачен уже недалеко от русской границы и казнён. Занятый тогда важными делами на востоке, Ларь не мог отмстить Ливонии за это недоброжелательство и не забыл его.