С некоторых пор Оле стал бояться смотреть на себя в зеркало. Бывало, неделями он жил в ладу с самим собой, но стоило ему пристальнее вглядеться в собственное отражение, вглядеться в свои глаза, как он вдруг проникался странным, непонятным чувством отчуждения от самого себя. В глубине души Оле понимал, что, будь или существуй это отражение помимо него, в зазеркалье, он презирал бы этого человека и свое отношение к нему не стал бы скрывать.

Вот и сейчас он увидел свое искаженное потоком отражение в воде, отпрянул и побежал туда, где уже тлел костерок, на котором Михаил Павлович собирался жарить «шашлык» из докторской колбасы.

Не говоря ничего, Оле схватил бутылку, налил в стакан водки и выпил ее залпом.

Часть вторая

Воспитательница разрешила повесить карту над кроватью и даже дала для этого четыре кнопки.

Первая линия, которую провела Надя, уперлась в Магадан. Просыпаясь по утрам, Надя старалась не смотреть на карту, чтобы не вспугнуть надежду на новое письмо и на возможность провести линию дальше на запад, к Москве, а потом к Ленинграду.

Напротив кровати сияло высокое окно, обращенное к морю. В раму попадал край мыса, давшего селению название — Еппын.

Солнце будило Надю. Оно сначала робко, одним лучом, проникало в комнату и шарило по стене. Потом этот луч перепрыгивал на кровать, на пушистое желтое одеяло с большими поблекшими цветами и уже оттуда переносился на Надино лицо, норовя обязательно зацепиться за ресницы. Просыпаясь, Надя отряхивалась от яркого света, как щенок, ненароком упавший в воду. Но свет был такой ослепительный и веселый, что отделаться от него не было никакой возможности.

Каждое утро для Нади было праздником, открытием мира, ожиданием и предчувствием нового. Даже если было пасмурно, дождливо, даже если шел летний, дерзкий и противный в своей неуместности снег.

Тогда Надю будило ее внутреннее солнце, не уступающее по яркости тому, что бродило по небу.

Его яркий луч освещал спящую изнутри, вспыхивал в закрытых глазах и рвался на волю.

Иногда Надя играла со своим внутренним солнцем, притворялась, что не слышит его требований, крепче закрывала глаза, хотя уже давно вся изнутри была пронизана утренним светом, и все ее юное тело, свежий пытливый разум жаждали пробуждения, были полны желания немедленно вступить в новый день.

По правде сказать, Наде некогда было задумываться над тем или иным явлением: она с распростертыми руками бежала навстречу каждому дню, и некогда ей было останавливаться, чтобы осмыслить происходящее. Это будет потом, через много-много лет, и, быть может, даже совсем в другом месте, не здесь, не в милом сердцу, широко открытом миру и морю Еппыне.

Сельский пионерский лагерь только по названию был лагерем. На самом деле это был попросту интернат для детей, которые по каким-то причинам не могли уехать к своим родителям. С ними была здесь одна воспитательница — Мария Степановна Нотанто, таскавшая за собой двух своих малых детишек, — их отец, оленевод Нотанто, в это время находился в тундре на летовке, Мария Степановна была толстая, низкорослая женщина. Родом она была из дальневосточного поселка Чегдомын и в девичестве носила фамилию Носенко. В школе она вела английский язык и среди оставшихся в интернате детей организовала кружок английского языка.

В большой комнате для девочек из восьми стоявших здесь кроватей было занято только четыре.

Надя стояла у окна и смотрела на вершину Еппына. Над сопкой туман рассеялся. Небо над морем было чистым. Значит, сегодня мог прилететь вертолет.

Неожиданно скрипнула дверь.

— Надя!

У нее было хорошее настроение. Она весело сказала:

— Гуд монинг!

— Гуд монинг, Надя, — тускло отозвалась Мария Степановна. — Наденька, вам придется сегодня самим заняться. У меня ребятишки разболелись… Видно, мантака объелись.

Вчера еппынские охотники добыли кита, первого из числа разрешенных для местного населения. Огромная туша морского великана, вытянутая тремя тракторами на берег, высилась у разделочной площадки. Люди кругом лакомились мантаком — китовой кожей со слоем сала. Приезжие с опаской клали в рот по маленькому кусочку. Те, кто жил в Еппыне уже не первый год, запасались китовым мясом для котлет.

Надя вчера допоздна вертелась на берегу, не ходила даже ужинать, да и не нужна ей была каша после вкусного и жирного мантака!

Она смотрела, как разделывали громадную тушу, подцепляли трактором куски жира и мантака и оттаскивали к жиротопному цеху, возле которого возились похожие от жира и копоти на негритянок, одетые в лоснящиеся, засаленные одежды женщины. Здесь и галька была жирная, темная и липкая. Грязные собаки лениво переругивались между собой из-за лакомых кусочков и сердито лаяли на обнаглевших чаек.

В эти летние дни главная жизнь Еппына сосредоточилась на берегу.

Ранним утром охотники выходили на вельботах в море на охоту.

Чуть позже на берег спускались грузчики: на рейде стояли два парохода. С одного из них они выгружали бочки с горючим, а с другого — так называемый генгруз. Штабеля этого генгруза привлекали ребятишек: среди ящиков можно было играть в прятки, в войну, а то и украдкой от сторожа Культына, глухого и плохо видящего человека, заглянуть в разбитый ящик, осторожно сунуть палец во фруктовое месиво, вытекающее из расколотой стеклянной банки, и лизнуть, подобрать вывалившуюся из ящика печенюшку, а если очень повезет, даже конфету в яркой обертке.

Взрослых интересовал другой товар. Местные жители брали главным образом мебель: столы, стулья, серванты, кухонные буфеты. Самым большим спросом пользовались «стенки», сделанные на Биробиджанском мебельном комбинате. Люди буквально дрались за эти «стенки».

Арон Каля купил «стенку», и Надя помогла ему донести отдельно упакованные стекла этого громадного сооружения, ради которого пришлось выбросить из квартиры вторую детскую кроватку. Чтобы собрать «стенку», Арон Каля затратил почти неделю: многие части были побиты, не хватало даже ручек. И все же, когда она заняла свое место, подавив все остальное в квартире, Арон и мама Зина не могли скрыть гордости и счастья. На плите кипел чайник, чуть ли не каждого прохожего под тем или иным предлогом зазывали в дом и угощали возле самой этой полированной «стенки», в отражении многочисленных стекол, за которыми расположились чашки, рюмки, блюдца, тарелки и даже книги домашней библиотеки.

Прямо на берегу, взламывая ящики, покупатели брали мопеды и мотоциклы. Люди утоляли жажду по технике и, даже не оттерев как следует заводской смазки, садились на машины и носились по извилистым и крутым тропам Еппына, рискуя сломать себе шею. Двое мальчишек уже лежали в гипсе в районной больнице, но грохот не утихал: зимой не поездишь на мопеде или мотоцикле, так что надо было получить с машины сполна за оставшиеся погожие дни.

Арон Каля не позарился на мотоцикл и мопед. Он ворчал: «Привозят всякую дрянь! Кому нужны эти мотоциклы. Лишь бы выкачать деньги у населения. А нет привезти хороший снегоход «Буран». Вот это машина!»

Надя видела эту машину. На «Буране» ездил охотник Кайкай. Снегоход легко мчался по тундре, поднимался по крутому берегу речки, обходил торосы. Это было как раз то, что надо северному жителю.

Но пока «Бурана» у Арона не было, и он держал упряжку в десять собак.

Собаки были посажены на цепь и свирепо рычали на всех, кто проходил поблизости.

Еще интересно было наблюдать, как торговали коврами. В очередь за ними записывались еще зимой, и вот эти долгожданные ковры наконец прибыли. В присутствии председателя сельского Совета распределяли их тут же, у берегового склада. Ковровая торговля привлекала в основном приезжих. Они стояли поодаль, высматривали и запоминали тех, кто брал ковер.

Надя знала: сегодня же к счастливому обладателю нового ковра придет гость с бутылкой. Поздним вечером, сгибаясь под длинным свертком, он будет уходить к учительскому дому, больнице или к дому специалистов. По отчетам выходило, что каждый местный житель Еппына уже давно украсил коврами свое скромное жилище. Но в лучшем случае на стене этого жилища висел тканый рисунок, изображающий какое-нибудь неправдоподобно синее животное, украшенное оленьими рогами.