И это было понятно: операция, которая длится часа три, бесполезна, и чего лишнее суетиться, если больной не жилец. Да и кому же это нужна лишняя послеоперационная смертность.

А так больной тихонько помрет до операции, они поставят время смерти таким образом, что вот, мол, не успели вызвать нейрохирурга — и работать лишнее не надо, и показатели отделения улучшаются.

— Вы же не господь бог, чтоб решать, кому жить, кому умирать, — это уж я сказал очень зло.

И он пошел вызывать нейрохирурга. Потому что знал о моем приятельстве с Колей, заведующим отделением, а тот таких штучек не любит.

Больного тогда спасти не удалось, но на всякий пожарный случай этот реаниматолог в дальнейшем был со мной осторожен, то есть не говорил: «Это бесполезно», но всяко обозначал активность.

Но с этой обожженной девочкой он был, конечно, прав: лучше ей с самого начала лечиться не в провинциальной больничке, где то нет того, то этого, а в городском центре, где, будем надеяться, есть все или почти все. И уж во всяком случае, чтоб не туманить голову излишним оптимизмом, лучше, чем у нас, все-таки академия.

И мы помчались. Под мигалку, понятное дело. В машине едко пахло палеными волосами. Девочка в сознание не приходила, но показатели были неплохие — пульс, давление.

Домчали. Поставили носилки на каталку, каталку втолкнули в лифт, промчали по коридору.

Нас ждали. Дежурный врач спросил, что я делал девочке.

— Сами? — спросил он удивленно, кивнул на капельницу, идущую к шее.

— Сами, — взяв грех на душу, скромно сказал я.

— Молодцом!

Это я потом не забыл переадресовать нашему реаниматологу.

А девочку спасли. Это, конечно, редкое чудо — обгореть, упасть с пятого этажа и выжить. Но, значит, чудеса на свете все-таки бывают.

Но это я забежал вперед. Потому что в тот же день мне предстояла более тяжелая работа. И снова гнать в город. Ох, уж этот мистический закон парных случаев. Хочешь не хочешь, а приходится в него верить.

Только я приехал из города, только стал просить диспетчера сбегать домой да поклевать, как она говорит мне:

— Вы поезжайте на температуру и на обратном пути пообедаете.

Я посмотрел на нее удивленно — молодой мужчина с температурой, что за спешка и вообще почему я, а не фельдшер.

— Давно лежит. И вообще что-то там не так.

— А что не так?

— С вечера не просыпается.

— Ой-е-ей! Там же, видать, менингит.

— Поезжайте, Всеволод Сергеевич.

Нет, тридцатидвухлетний мужчина не спал, он был без сознания.

Жена его, госпитальная медсестра, объяснила мне, что муж ее заболел в пятницу: прыгнула вверх температура, но врача не вызывали: в пятницу у больного отгул, думали, пятница, суббота — отлежится, а больничный по какой-то там причине ему не нужен. Жена что-то там давала, думала, пройдет, но вот вчера он как заснул, так и не просыпается. А уже час дня.

Ухоженная новая квартира, милая жена, двое малолетних детей. А он умирал. То есть что высокая, под сорок, температура, это было ладно, но глубокая кома, но затрудненное дыхание и давление, что называется, на нуле.

— И что? — спросила меня жена больного.

— Беда, — ответил я. — Тяжкий менингит.

В молчаливом испуге зажала она рот ладонью. Чтоб, значит, не испугать детей.

— Ах, дура старая! — это она на себя, что запустила болезнь мужа.

Я наколол все, что мог. Чувствуя беду, захватил с собой специальную — от менингита — укладку. Как-то уж нашел вену. Потом к телефону. Все объяснил диспетчеру, попросил заказать место через бюро госпитализации.

— Одевайте мужа. Я за носилками.

Внесли носилки.

— Я с вами, — твердо сказала женщина.

— А дети?

— Мама побудет. Я вам не буду мешать.

Снова позвонил на «Скорую». Диспетчер сказала, что больного надо везти в больницу Боткина.

— Да позвоните им через полчаса. Чтоб реаниматологи были наготове.

— Что, Всеволод Сергеевич, тяжелый?

— Это не то слово.

Пока мы укладывали больного на носилки, да пока по узкой лестнице спускали носилки с третьего этажа (а он крепкий человек, под сто килограммов), я соображал, правильно ли делаю, что хочу везти его.

Нет, неправильно. По существующему положению, если больной тяжел — а этот очень тяжел, — я должен доставить его в реанимацию — так у нас называется маленькая палата на хирургии для тяжелых больных. Но знание наших подробностей подсказало мне ясную картинку: вот я привез больного, а они начинают спорить, куда его класть. Одни толкают каталку от себя — это к вам, а другие тоже от себя — к вам. И долго освобождают нужное место, и долго вдохновляют себя на труд, и это при том счастливом стечении обстоятельств, что и хирург на месте (а он может быть на операции) и главное — на месте реаниматолог. И тут попрошу вас вспомнить про красные после вчерашнего его глаза — мог пойти и пивка попить.

Я же, все наколов, не буду затруднять подробностями, прошу поверить; укладка собрана неплохо, вполне достойный уровень — помчу под мигалку, а через полтора часа буду в том месте, где нас несомненно ждут. У нас ему будут капать то же самое, что и я в машине.

Установил капельницу, велел жене фиксировать руку и следить за капельницей, сам включил кислородный аппарат.

— Ну, Петр Васильевич, — сказал шоферу, — на вас вся надежда.

И как же гнал Петр Васильевич. Обычно спокойный, он подался вперед, и лицо его заострилось от напряжения. Он шел не только с мигалкой (ее я видеть не мог), но и с сиреной и под красный свет.

Я понимал, что больной умирает, но все же тлела надежда на чудо.

Но чуда на этот раз не произошло. Больной перестал дышать как раз на середине пути.

Не раз при мне умирали больные, и что всего больше меня потрясало, а вот это — ничто, оказывается, в окружающем мире не меняется. Светит осеннее солнце, спешат по улицам люди, кто-то жует и выпивает, кто-то влюбляется — все по-прежнему. А человек умер. Нить ли перерезали, душа ли отлетела, и ничего не произошло. Лишь в одно неуловимое мгновение жена стала вдовой, а дети сиротами.

— Все, — сказал я, отнимая кислородную маску.

— Что — все? — испуганно спросила женщина.

— Кончился кислород, надо дышать в рот, — не отважился я сказать правду. Ничего не мог с собой поделать: ее было очень жалко. Еще дома обвиняла себя, медики в этот раз не виноваты — их не звали. Двое малых детей. И теперь будет казнить себя всю оставшуюся жизнь.

Я достал бинт и сложил его в несколько слоев.

— Я сама!

И как же она дышала, припав губами к губам мужа. Меня бы и на десять минут не хватило, она же дышала весь оставшийся путь.

У приемного покоя я выскочил из машины.

— Куда? — крикнул стайке юных медиков.

Назвали номер.

— За мной! — приказал я молоденькому фельдшеру, и он сразу побежал следом.

— В кабину. И указывайте шоферу дорогу.

Носилки на каталку. Каталку в лифт. И по коридору бегом. Я толкал каталку, а жена семенила рядом и натужно все дышала и дышала в рот мужа.

А в реанимационной уже стояли люди в синих халатах, и они держали перед грудью готовые к работе руки.

Потом — уже в ординаторской — отдал направление пожилой женщине, заведующей отделением. Рассказал все, что знал о больном. Она просмотрела мою запись.

— Нормально, — с тихим удовлетворением сказала она.

— Есть к нам претензии?

— Да какие же тут претензии? У него же клиническая смерть. Конечно, больной нетранспортабелен. И безнадежен. А оставь вы его у себя, надежд было бы больше? Все вводили правильно.

Спускаясь по лестнице, я подсчитывал, что вот клиническая смерть наступила на полпути сюда, и в нашей больнице это время ушло бы как раз на подготовку места, да на тырканье каталки по коридорам, да на вопли — свистать всех наверх! — да на разгон к долгой работе, так что к самой работе как раз бы и не поспели.