— А вы, Сергей Андреевич, должны были вызвать бригаду. И у бригады должно быть все.

— Я был далеко в районе. Да и бригада не любит и боится ездить на сложные вызовы. Вот Всеволода Сергеевича я бы вызвал.

Это было уже вовсе неожиданно. Главное — тон Сергея Андреевича — требовательный, настырный. В последнее время все привыкли, чуть лебезя, просить, а тут нате вам — напор, а тут — обвинение.

— Но вы справились? Выкрутились? — чуть смешавшись, спросил Алферов.

— Я выкрутился, но в следующий раз могу и не выкрутиться.

— Но вы и сами виноваты. Уж кислород-то — ваша забота, Сергей Андреевич. Вы обязаны, я подчеркиваю это, обязаны проверить укомплектованность машины.

— Погодите, Олег Петрович, — не смог удержаться я, — как можно отвечать за машины, если у нас часто не бывает постоянных машин. Выездных единиц пять, а сегодня было только три машины. Вы посмотрите по журналу: на платформе пятнадцать минут лежала женщина без сознания, я сидел в этой вот комнате, знал, что она лежит в темноте и без сознания, и не мог к ней выехать — не на чем.

И вот тут случилось непредвиденное: вступила сухая, надменная наша Елена Васильевна.

— Нет, правда, Олег Петрович, машины меняются, так неужели нельзя, чтоб за аппаратуру отвечал кто-то один. Вот хоть старший фельдшер. Все равно ведь здесь сидит. Вот пусть и проверит, всюду ли есть кислород, — она явно нервничала и потому захлебывалась словами.

Как-то уж собрание докатило до конца, что-то там повнушал нам Алферов, но он был явно растерян, потому что все это было слишком уж неожиданно. То все привычная тишь да гладь, и вот тебе мальчик полез в бой, ну, с него что возьмешь — петух еще жареный не клевал тебя, но клюнет, клюнет, когда ты попросишь специализацию ли, летний отпуск или напомнишь про положенное тебе жилье. Но с него какой спрос? Нет спроса и с Всеволода Сергеевича, этот, известно, в каждой бочке затычка, да и обижен, что он теперь не первая скрипка в складном нашем оркестре, с ним тоже все ясно. Непонятно лишь поведение тишайшей предпенсионной Елены Васильевны. Ну, вот ей-то с чего возникать? Ох, аукнется, еще и как аукнется.

— Нехорошо, Всеволод Сергеевич, нехорошо, — с досадой сказал Алферов, когда мы с ним выходили из общей комнаты.

— Что — нехорошо? — удивился я.

— Нехорошо настраивать молодежь против меня, — как-то уж очень горько сказал он.

— Клянусь вам, я ни слова не говорил Сергею Андреевичу, — почему-то стал оправдываться я. Слишком уж много горечи было в его словах.

Главное — чистая правда, мы с Сергеем Андреевичем ни разу не говорили о своем заведующем (как-то мне и в голову не могло прийти жаловаться юному доктору на начальство).

— Я всячески поднимаю ваш авторитет, а вы мой роняете, — сказал Алферов.

— Да оставьте вы это. Не говорил, значит, не говорил. Он и сам, знаете, не глупый и не слепой.

— А я ведь хотел вас снова в бригаду поставить. Нехорошо! — с прежней горечью сказал он и ушел к себе.

Мимо проходила Елена Васильевна, голова ее была гордо вскинута — ну, победительница.

— Ну, вы даете! — восхищенно сказал я.

Она чуть повернула ко мне голову.

— А надоело. Стала противна сама себе. На старости лет суетиться из-за десятки к пенсии — надоело.

— Уважаю! — и я вскинул руки кверху.

Не скрою: несколько дней не покидала меня радость. А потому что, как я и предполагал всегда, есть на белом свете неизменные какие-то вещи — честь, там, достоинство, и когда они на твоих глазах берут в ком-то верх над трезвым расчетом, привычной покорностью, это не может не радовать.

Вот эта вдруг выпрямившаяся спина, вот этот чуть насмешливый, не без трагизма ожидания взор — а довольно, не принимаю этих правил и в дальнейшем играйте без меня. А я проживу по своим правилам, где чести и достоинству есть кое-какое место.

Но то были последние радостные дни. Потому что вслед за ними случился какой-то обвал, и чуть было не рухнуло все здание, которое я сам возводил много лет.

Потому что сразу после собрания Алферов взял курс на мое удушение. Другого слова я не подберу — именно удушение.

15

Тут я должен подробно описать все последующее дежурство. Вся штука именно в подробностях, в малостях наших профессиональных установок, вернее, в их вывертах.

Было первое воскресенье сентября. Теплый солнечный день, все светилось, все было прозрачно. Правда, я видел этот день не из кабинета, а из зарешеченного окошка салона.

— На вызов! — крикнула мне диспетчер в десять часов утра.

— Что там?

— Девочка загорелась и выбросилась с пятого этажа.

Мы помчались.

Толпа, собравшаяся у подъезда пятиэтажного дома, расступилась перед машиной, и я выбежал.

В цветнике на спине лежала девочка лет тринадцати. Волосы ее были подпалены, сгоревшие колготки скрутились в черные жгуты, вместо платья — горелые клочья. Девочка была жива, но без сознания.

— Носилки! — крикнул я шоферу.

Из отрывочных возбужденных возгласов я собрал нечто внятное: девочка вместе с братом была на кухне, когда по какой-то причине вспыхнул газ. Мальчик успел проскочить сквозь огонь, а девочка замешкалась и, пробиваясь к двери, вспыхнула. Обезумев от страха, бросилась в окно. Кто-то даже сказал, что она схватила зонтик и раскрыла его и спустилась. Но это, конечно, была выдумка толпы. Люди видели, что из пятого этажа летит полыхающий факел.

Мы понесли носилки, втолкнули в машину.

— Постойте секунду, Петр Васильевич, — сказал я шоферу, вводя девочке противошоковую смесь.

Потом, высунувшись из машины, узнал фамилию и имя девочки, и мы помчались.

В перевязочной хирургического отделения нас уже ждали дежурный хирург и реаниматолог.

— Значит, так, — сказал реаниматолог, осмотрев девочку. — Ожоги обширные, с пузырями, но без черноты. Мы их сейчас обработаем, наладим капельницу, и вы отвезете девочку в ожоговый центр. И будем считать, что вы нам ее и не привозили.

— Понял! — сказал я.

Да и чего ж тут непонятного в наших несложных хитростях.

Девочку с такими ожогами я должен привезти в ближайшую больницу, то есть как раз к нам. А отделение должно сговариваться с ожоговым центром, и те будут решать, брать девочку или не брать. Могут велеть несколько дней подождать и посоветуют, как лечить девочку, а к себе возьмут уже на восстановление. У меня же обязаны взять сразу.

— Все равно мы будем капать эту вот жидкость. Так пусть льется в машине. На полтора часа хватит.

Я согласился.

— Годится! — удовлетворенно сказал реаниматолог, ловко введя иглу в подключичную вену.

Реаниматолог сух, молод, законно считается хорошим специалистом. К тому же с хорошим профессиональным нюхом (интуиция — половина нашего дела), общее мнение таково, что ему не было бы цены, если бы не маленький недостаток — любит иной раз выпить. Правда, выпивает в свободное от дежурств время, но побаловать себя пивком может и на дежурстве.

Вот и сейчас, по всему судя, ему было тяжело после вчерашнего: погасший взор и красные глаза. Но профессионал — руки проворные и не дрожат.

Год назад у нас с ним была стычка. Я привез больного с тяжелой черепной травмой. Всем было ясно, что больной не жилец: у него помаленьку просачивался мозг. Но порядок есть порядок, не я же устанавливал, что за чужую жизнь следует бороться до последнего, даже когда надежд нет вовсе.

И положено было вызвать нейрохирурга, чтоб тот начал операцию (ну, там, освободить сжатый костными обломками мозг, прочее). Положено так.

А через два часа я снова кого-то привез на травму, а мужчина с битым черепом как лежал в перевязочной, так и лежит. Уже и дыхание захлестывается.

— А вы чего? — спросил я реаниматолога.

— А бесполезно, — и молодой этот человек махнул рукой в сторону больного.