— В семь утра, как всегда, Максим Дмитриевич? — спросил он.

— Как всегда, Ионикэ.

Дом был погружен во мрак. Матей уже спит, — подумал Мога. С утра до ночи он на винограднике, Бырсан не нахвалится на ребят, работают все на совесть. Правда, и он, и Анна хорошо заботятся о студентах, приехавших на уборку, — и питание у них нормально, и условия для отдыха — на уровне.

Но Матея еще не было дома. «Бродит где-то, верно, со своей Миоарой», — улыбнулся про себя Максим. Он поставил на плитку чайник, и пока отмывался от пыли, собравшейся на нем за целый день, кипяток поспел. Таким и застал отца Матей — со стаканом чая, наполовину выпитым, на столе. Лицо Моги выдавало усталость; казалось, за последние дни отец даже постарел. Совсем иначе выглядел — более моложавым, бодрым, — когда Матей увидел его в дирекции за беседой с Элеонорой Фуртунэ. «Если он и далее будет жить один, — подумал юноша, — состарится по-настоящему».

Отец не стал расспрашивать сына, где тот ходил так поздно. В такую божественную ночь, да еще влюбленным, может ли кто-нибудь усидеть взаперти?

— Побывал в нескольких совхозах, — сказал Матею Максим. — С Софроняну и Бутучелом… Ты еще не знаешь нашего Василя Бутучела. Высококвалифицированный рабочий, потомственный подгорянин, нынешней весной он переехал в Кишинев. Там у него сын, кандидат наук. Я тебе еще об этом не рассказывал?

— Ты устал, отец, — перебил вдруг Матей, глядя на него с тревогой. — Надо бы позаботиться и о себе… — И, как о чем-то вполне естественном, в продолжение давно начавшейся беседы, тихо добавил: — Отец, тебе надо жениться!

Мога выпрямился и с удивлением посмотрел на сына.

— Да, да, жениться, — улыбнулся Матей, увидев его изумление. — Сколько можно жить в одиночестве? Знаю, ты очень любил маму, тебе дорога ее память, но уверен: даже женившись, ты ее не забудешь. В чувствах ты всегда упрям!

— Если уж сын принуждает жениться отца, значит — дела наши плохи, — засмеялся Мога. Вмешательство Матея, действительно, удивило его до крайности, но и обрадовало: парень оказался душевным, заботливым. И, конечно, несколько наивным, если думал, что пятидесятилетний старый холостяк может вступить в брак с той же легкостью, как и двадцатидвухлетний. Но Матею ничего говорить не стал. Сын мог его не понять.

Совершив обычный обход по всем отделениям совхоза и убедившись, что причин для тревоги нет, Виктор Станчу направился в Пояну. В эти дни он регулярно следил по районной газете за ходом уборки и заметил, что головной совхоз, вначале занимавший четвертое место, поднялся на одну ступеньку, на другую, а теперь, судя по вчерашней сводке, прочно утвердился на первом месте. «Так ли это?» — с недоверием подумал Станчу и позвонил редактору. Нет никакой ошибки, ответил тот, данные заверены Могой и Пэтруцем. Справьтесь у них самих.

Справиться у Моги? У Пэтруца? Можно сразу получить щелчок по носу: «Забыл о своих тридцати гектарах? До сих пор они помогали тебе выходить вперед, теперь — удерживают на месте…»

Максим о тех гектарах еще ему не напоминал. Вопрос не обсуждался и на бюро. О нем словно все забыли — и Кэлиману, и Карагеорге, и Мога. Кто додумался наказывать таким образом человека? Зная, что он виновен, не говорить ему ни слова, пусть мучается, пускай корчится, как в адском огне! Мога придумал такое, причем еще изображает из себя великодушного! А может быть думает: «Как случилось, что именно Станчу позволил себе такое беззаконие? И если уж совершил это в минуту слабости, неужто не найдет в себе достаточно мужества и гордости, чтобы прийти к нам самому объясниться? Мы ведь однажды его осудили. Так что же, опять выставлять его на позор, да перед всем светом?»

Станчу был тут близок к истине, словно после долгих усилий сумел проникнуть в тайники Могиных мыслей. Но было еще одно обстоятельство. Первый секретарь Александр Кэлиману поручил Лидии Грозя разобраться в положении, создавшемся у строителей, на промышленном комбинате и консервном заводе, где допускались случаи обмана и приписок по поводу выполнения планов и рабочих норм, чтобы на бюро обсудить явление как таковое, а не отдельный факт. По этой причине Станчу не предстал еще перед членами бюро. Он несколько раз садился уже по утрам в машину, чтобы ехать в Пояну, прямо к Кэлиману, и выяснить положение раз и навсегда. Был готов понести любое наказание. Но за время, в которое он по привычке совершил объезд виноградников и ферм, гордость успевала справиться со здравым смыслом: он поедет лишь тогда, когда будет приглашен официально! Он, Виктор Станчу, никогда не склонит ни перед кем головы!

Если любопытство не заставило бы его проверить на месте данные, опубликованные газетой, он и теперь не отправился бы в Пояну. Только потом Станчу сумеет понять, что это было для него лишь предлогом.

В дирекции объединения находился один Пэтруц со своим помощником; остальные работники уехали на уборку.

— Почет и уважение! — добродушно встретил его Пэтруц. — С чем хорошим пожаловали?

— Чего уж хорошего, если Пояна меня вдруг обогнала! — воскликнул Станчу. — Опубликованные газетой данные, надеюсь, правильны?

— Еще спрашиваете! — слегка улыбнулся Пэтруц. — Максим может их подтвердить.

— Верю и без подтверждений. Привет! — поспешил к двери Станчу. И вдруг застыл, словно споткнулся о шальную мысль. — А те гектары, мои… Вы приняли их тоже в расчет?

— Виктор Алексеевич, — Пэтруц улыбнулся снова, — будьте спокойны. Отныне они уже не исчезнут, верьте мне на слово!

Станчу бросило в жар. Он поспешно вышел, сел в машину и поехал домой. Но вскоре свернул на дорогу к бригаде Пантелеймона Бырсана. Можно было подумать, что машина побежала по ней сама, влекомая неведомой силой. Тоска по Анне охватила его опять. Он должен был увидеть ее, обменяться с нею хотя бы словом. Отогреть немного душу.

Анна была не одна, она беседовала с Максимом Могой. Станчу сразу помрачнел. Неприятное отчуждение, поселившееся незаметно между ним и Могой, нахлынуло вдруг во всей своей болезненной реальности. Он бы охотно умчался прочь, но Анна властно удерживала его на месте.

— Виктор Алексеевич, как у тебя с автотранспортом, — несколько официально и сухо обратился к нему Максим Мога после того, как они поздоровались.

— У нас все в норме, — коротко отвечал Станчу, глядя на Анну, как будто вопрос был задан ею.

— А нам его не хватает, — сказал Мога. — При распределении машин, казалось, все было рассчитано точно, но действительность потребовала некоторых поправок. Не можешь ли ты оказать помощь Анне Илларионовне?

Виктор опять взглянул на Анну. На этом самом месте он признался ей, что любит ее, что готов ради нее на все… И здесь она отвергла его любовь. Изгнать ее из сердца, однако, он так и не смог. Теперь ей нужна его помощь. Он обязан был найти немедленное решение.

— Пошлю вам трактор с двумя прицепами, — предложил он, подумав. — Если это вас устроит.

Красивые глаза Анны засветились радостью.

— Ну как не устроит! От души вам спасибо, дорогой Виктор Алексеевич!

— Не стоит, — усталым голосом проговорил Станчу. — Мы связаны работой в нашем объединении, стало быть, должны друг другу помогать. — Виктор невесело улыбнулся. С какой радостью он сказал бы, что их связывает любовь… Даже в присутствии Моги сказал бы, если бы это было действительно так. Ведь слово «дорогой», вырвавшееся у Анны, было лишь знаком уважения, благодарности. — Отправлю к вам трактор, как только доеду до Драгушан.

Станчу обращался исключительно к ней, словно Моги и не было, либо на месте, на котором тот стоял, росло дерево или высился каменный столб, так что говорить ему что-нибудь не имело никакого смысла. Он видел только Анну; ее дружеский взгляд побуждал его раскрыть перед нею снова душу, говорить с ней одной. И Максим Мога, понимая его состояние, проявил достаточно такта, чтобы не вмешаться.

— Я страдаю опасной болезнью, Анна Илларионовна, — неожиданно для себя признался Виктор, — которая причиняет мне множество бед… — Он тяжко вдохнул, но, заметив в черных глазах Анны удивление, иронически усмехнулся. — И зовется мой злой недуг «запасливостью»… Да, да, речь идет о запасах — труб, двигателей, даже времени… Только разумом мне до сих пор не удалось запастись! — Станчу вдруг умолк, чувствуя потребность хоть немного передохнуть, прежде чем поделиться с Анной всем, что угнетало его на протяжении последних дней. — Дошло до того, что я оставил про запас даже целые гектары! — продолжал он, сердясь на самого себя, и рассказал историю «засекреченных» участков. И вдруг, словно лишь теперь заметил Могу, обернулся к нему и решительно объявил: — Никто в этом не виновен, кроме меня, Максим Дмитриевич! Вся ответственность — на мне одном. Готов понести соответствующее наказание.