Александр Говоров

Алкамен — театральный мальчик

ПОЗНАКОМЬТЕСЬ СО МНОЙ

Меня зовут Алкамен, мне тринадцать лет. Я родился в Афинах, в славном городе, который поэты называют «пышновенчанным» и «белоколонным».

Однако, если я иду по улице, я низко опускаю голову и вижу только ноги прохожих. Ведь я раб, сын рабыни и не смею поднимать глаза на свободных. Вот я и хожу по улицам, не видя красоты белокаменных портиков и величавых кипарисов, которые воткнули свои верхушки в ослепительное небо.

По вечерам, когда зной сменяется прохладой, рабы возвращаются с поля или из мастерской. Они еле волочат ноги, их ужин (кусок хлеба и горсть маслин) остается несъеденным до утра: усталые, они валятся спать. Тогда из темных сараев и мрачных подвалов сквозь стрекот цикад и крики сов доносится невнятное бормотание. Это рабы во сне проклинают Афины. Они желают этому городу, чтобы храмы его рухнули и задавили под развалинами его жен и дочерей, чтобы огонь пожрал его масличные рощи, чтобы чума, мор и запустение пришли в его предместья и села...

На разных языках они осыпают проклятьями его, великий город, за то, что заковал их ноги в цепи, забил шеи в колодки, изнурил непосильной работой, отнял молодость и счастье.

Мне же старик Мнесилох (я вам позднее расскажу о нем) говорит:

— Ты еще молод, не испытал еще рабского горя, ты любишь наш город и совсем не похож на раба.

Да, я люблю Афины! Когда вечереет, я забираюсь по козьей тропе на рыжие скалы Акрополя и наблюдаю, как Феб-Солнце осторожно низводит свою раскаленную колесницу в пучины океана. Становится сразу темно, и по рощам пробегает легкая дрожь — вечерний ветерок. Вероятно, Феб вспоминает вдруг, что забыл попрощаться с грешными жителями темной земли. Его пунцовая глава еще раз прорывает пелену далеких туч и словно бы кивает на прощанье смертным: «Не печальтесь, ложитесь спать, утром я приду снова».

Нужно обязательно спросить Мнесилоха, почему, когда огненная колесница Феба касается холодных волн, нет ни пара, ни шипения, как это бывает у нашего кузнеца, когда он раскаленную добела подкову швыряет в чан с водой.

Пока ночь не скрыла очертания города, я поворачиваюсь в другую сторону и вижу округлые склоны Гиметских гор. Там низкорослый лес чередуется с полями виноградников и горы похожи на плохо остриженного барана — один бок кудрявый, другой с проплешинками. Между гор вьется дорога в Марафон.

И тут я думаю о славе родного города, о его свободной силе, которая одержала там, в Марафоне, десять лет назад, победу над варварами.

Но если я повернусь в третью сторону, там, несмотря на то что тьма уже завладела пространством, видится побережье, чудятся реи и снасти судов, пришедших из далеких стран. Там по палубам разгуливают обожженные солнцем и просоленные морем матросы, отважные, как аргонавты.

И все это мне недоступно — ведь я раб!

Свою маму я помню плохо. Вижу как сквозь сон, будто мы с ней идем в сад, все кусты усыпаны пышными цветами и пахнет так приятно. Помню, как большие белые руки матери проворно срывали цветы, она пела и плела венки. Эти венки мама уносила в храм, для которого она их плела, а один венок, самый красивый, мы несли в священную рощу, что позади нашего храма. Там мать надевала венок на шею гермы Солона, изображавшей приятного старца с длинной бородой.

Как и у всех детей, у меня на груди висит на витом шнурке амулет. Мой амулет — простой оловянный кружочек, на котором выбита одна буква. Мнесилох мне объяснил, что это буква «Е», с которой начинается слово «елевферия», что значит «свобода».

Я смутно помню, как мама шептала, укладывая меня спать:

— Храни амулет, не снимай, он принесет тебе счастье!

Когда мне минуло четыре года, меня начали посылать с другими детьми на виноградники ловить слизняков на листьях. Однажды, вернувшись, я не застал моей мамы. Я долго кричал и звал ее, но никто не утешил меня и не объяснил, куда она делась. И я стал сиротой.

Гермы — мраморные столбы с головами богов и героев — до сих пор, конечно, стоят в священной роще. Старик Мнесилох открыл мне, почему мама надевала венок именно на герму Солона. Солон, оказывается, велел освободить всех рабов-греков, родившихся в Афинах. Родители моей матери, свободные афиняне, были проданы некогда за долги в рабство в далекую Персию; законы Солона застигли их там, и они не получили свободы. Мою мать еще девочкой купили и привезли сюда, на родину ее предков. Так мы и остались рабами.

— Впрочем, — добавлял при этом Мнесилох, — среди герм есть и изображение Клисфена, а Клисфен тоже освободил многих рабов и даже дал им землю. Так что ты, парень, не горюй. Кто-нибудь из вождей демократии даст тебе свободу, недаром же ты потомственный афинянин.

А пока в ожидании свободы я лазаю сюда, на скалы Акрополя, и смотрю на призраки кораблей в ночном мареве моря.

ТЕПЕРЬ ПОЗНАКОМЬТЕСЬ С МОИМ БОГОМ

Я не принадлежу какому-нибудь частному лицу, я — раб бога Диониса. Не его самого, конечно, потому что боги, я думаю, не нуждаются в рабах, я раб его храма, который стоит на южном склоне Акрополя.

Мой хозяин, бог Дионис, сын бога Зевса и смертной женщины Семелы, так же, как и я, в раннем детстве лишился матери. Его воспитали веселые нимфы цветов. Прежде чем попасть на Олимп, ему пришлось испытать еще много тягостей: он блуждал по лесам и рощам с козлоногими сатирами и вакханками и даже был вынужден жениться на Ариадне, покинутой афинским царем Тесеем. Кончилось все тем, что титаны, мятежные братья богов, разорвали Диониса в клочья, и только тогда он вознесся на Олимп и стал богом плодоносящих сил земли, растительности, виноградарства.

В честь Диониса происходили состязания поэтов, театральные представления.

В долгие зимние вечера, бывало, когда стонут вихри и даже выпадает снег, рабы в сарае жмутся друг к другу, стараясь согреться: ведь из экономии нам не дают ни дров, ни угольев для жаровни. Тогда кто-нибудь из стариков рассказывает мифы. Особенно хорошо рассказывал о чудесных превращениях наш садовник Псой, необыкновенно костлявый человек, с глазами такими ясными, что их, казалось, можно было увидеть и в темноте сарая.

Он рассказывал про Диониса, а я, маленький, думал о том, что и мне суждено перенести всевозможные страдания, пока наконец я не сделаюсь свободным и счастливым. Меня особенно страшило, что, может быть, придется жениться или быть разорванным на части, но я готов был перенести и это ради конечной свободы.

Теперь я достаточно взрослый и не верю старушечьим россказням о чудесах. Почему так случилось? Потерпите, я сейчас вам все расскажу по порядку.

Внутри нашего храма между рядами стройных колонн, окутанный ароматным дымом, возвышается сам бог Дионис — не сам Дионис, правда, а его разукрашенная статуя. Впрочем, жрецы уверяют, что во время богослужения бог прилетает с Олимпа и незримо поселяется в статуе, вдыхает аромат курений и запахи жертв.

Маленький, я очень боялся этой статуи. Когда я в храме держал вместе с другими мальчиками шлейф священной мантии верховного жреца, у меня подгибались колени: мне казалось, что бог, которого скульптор изваял улыбающимся, иногда загадочно подмигивает сквозь дымную пелену курений и даже показывает мне свои острые, безжалостные зубы. Когда я получал назначение идти в храм прислуживать, я втихомолку плакал от страха, но просить об отмене приказания страшился, потому что это прогневило бы всезнающего бога.

Однажды добрый садовник Псой принес слепого, жалкого котенка. Псой подобрал его на краю канавы, кто-то бессердечный хотел его утопить. Я посадил котенка себе за пазуху и так носил под хитоном. Пушистый забавно щекотал мне грудь влажным носиком, а когда повзрослел, стал и коготки пробовать о мою кожу. Я делил с ним свой хлеб и рыбу, а он ночью ложился мне на шею, как меховой воротник, и мурлыкал о подлунной стране, где по остриям крыш ходят вольные кошки, задрав хвосты.