— Читал, Николай Николаевич.

— Пусть приедут — увидят… — Николай Николаевич как бы размышлял вслух. — Ведь войны они, по сути, не знают, лишь нюхали… Пока мы одни… Иван Петрович, ты чаю хочешь? — Он нагнулся и поднял откуда-то из-за стола термос. — Вот, кажется, только он и остался от дома…

— Спасибо, Николай Николаевич, выпью.

Захаров достал из ящика стола стакан зеленого стекла. Его предложил Турину, себе налил в крышку термоса.

— Бери… — придвинул он Турину сахар на листке бумаги. — Так как думаешь, Иван Петрович? Может, теперь сдвинется дело? Откроют второй фронт?

Хотя приезд торговой делегации был не бог весть каким важным событием, но он, однако, в какой-то степени знаменовал давно ожидаемые сдвиги в отношениях союзников, вселял надежду на еще большие контакты.

— Хотелось бы верить, Николай Николаевич…

— Эх, если бы!.. Подсобили бы нам немного… А то ведь фашизм угрожает всему миру, а отдуваемся мы одни. Сколько наших жизней загублено этой войной…

Они молча пили еще горячий чай, и Турин считал, что думают они сейчас об одном и том же — о втором фронте, когда Захаров неожиданно сказал:

— И все-таки что же случилось с Ободовой? Не дает мне эта мысль покоя! У многих сложных явлений или событий частенько бывают простые причины. Так в чем же они?.. Мы с тобой этого не знаем, а должны бы знать! Говоришь, никто ее не обижал?

— Да нет, Николай Николаевич, никто вроде не обижал… — начал Турин и осекся. Из вороха событий, больших и малых, в памяти вдруг всплыла сцена: Гашкин в гневе стучит костылями и произносит грязное слово… А если мог Гашкин, могли и другие. И сколько их, в общем-то порядочных людей, которые и не думали подталкивать Нину к беде, но так или иначе способствовали этому? Никто не хотел ей худого, но никто и не проявил к ней чуткости, заботы…

— Что, Иван Петрович? О чем задумался?

Турин, напряженно смотревший куда-то в угол, ответил не сразу:

— Думаю, — проговорил он, — думаю…

— Правильно делаешь, Иван Петрович, подумать никогда не вредно…

Вера не была подругой Нины, но и она, конечно, как все, гадала, что с ней произошло. В самоубийство не верила, не хотела верить. Уехала?.. Бежала?.. Но почему? И почему она, Вера, думает о Нине теперь, когда ее нет в городе, а не думала тогда, когда Нина была рядом, хотя бы в тот день, когда бюро решало ее судьбу? Почему?

Из райкома Вера шла в свой подвал, и рассеянные мысли о Нине перемежались с другими: съесть ли за ужином весь хлеб или оставить немного на завтра?.. Удастся ли, наконец, сегодня выспаться?..

Она и сама удивлялась, что такие мысли могли соседствовать с мыслями о судьбе человека. А что делать? Иной раз ночью просыпалась от холода и не могла заснуть до утра… Сегодня печурку должна топить Полина Андреевна, которая обычно спала не раздеваясь. Протопит — ей самой кажется, что тепла хватит надолго, а ночью многие просыпались от озноба… Нет, сегодня выспаться вряд ли удастся… Скорее прошла бы эта ночь, чтобы снова очутиться в школе!..

— Вера Леонидовна! — окликнул ее Турин.

Вера оглянулась. Иван догонял ее, неся в одной руке стул, а в другой — небольшую стопку книг, перевязанную шпагатом.

— Что случилось? Переезжаешь, что ль?

— Переезжаю, в смысле перехожу пешим порядком… Тащи! — Ваня Турин передал Вере стопку книг. — Знаешь, зачем я тебе их даю?

— Ты известный эксплуататор, прикрывающийся именем организатора.

— Не то, не то! Есть другие суждения?

— Не имеется.

— Плохо, Вера Леонидовна! Плохо! Дал я тебе эту стопку затем, чтобы ты могла с чистой совестью сказать: «Я помогала Турину перебираться на новую квартиру!» — Иван не выдержал серьезного тона и заулыбался.

— О-о! Большая у вас комната?

— Семь с половиной метров!

— Житье! — с нескрываемой завистью воскликнула Вера. — Можно только мечтать. Наверное, и печь есть?

— А как же?

— Черт возьми!

Новый дом барачного типа, со сквозным коридором и комнатами по обеим его сторонам, был построен на зеленой и уютной когда-то Тургеневской улице.

В длинном и совсем бы темном коридоре, если бы Турин предусмотрительно не оставил входную дверь открытой, было удивительно тихо.

— Вот я и дома! — сказал Турин. — Представляешь, Вера, у меня есть дом!

Краткосрочный отпуск кончался, и Леночка должна была возвращаться в часть. На вечер перед отъездом Лена и Сергей позвали гостей — дядю Митю, Степанова, Аню Ситникову с дочкой. Выпили самогона, закусили картошкой с капустой, а потом долго пели и танцевали. Дядя Митя тихонько напевал «На сопках Маньчжурии» и отстукивал такт рукой по доске стола. Две пары осторожно кружились между двух коек.

— Мам, а что это они делают? — спросила Рая у матери.

Аня Ситникова грустно улыбнулась:

— Танцуют, глупенькая…

— Тан-цуют?

Степанов тоже невесело улыбнулся и подумал, что из всех сидящих здесь завтра утром отправится на фронт самый молоденький и самый маленький, если не считать Раи, человечек — Леночка Цветаева.

Дома на Степанова вновь навалились мысли о Нине. Раздумывая над ее судьбой, он допускал возможность самоубийства… Что ж, если так, то гибель ее не случайна… Нина сама виновата в своей судьбе! Она сама свернула с той верной дороги, по которой шли все и вместе со всеми он, Михаил Степанов…

И в то же время ему было бесконечно жаль Нину. Скольких товарищей он похоронил на фронте! Но там их убивали враги. А Нина?.. Рано или поздно вернутся ее мать, даст бог — брат с фронта. Каково будет им?

Степанов зажег лампу, нервно походил по классу, сел было работать, но не смог. Взял книгу, это был случайно попавший к нему том «Войны и мира» без начала и конца, и тут же отложил — не читалось.

Накинув шинель, он вышел на крыльцо, сел на приступке…

Ночь становилась все темней, от Снежади, с бережанских полей тянуло холодной сыростью, болотным запашком и чуть-чуть дымом.

По дороге кто-то шел мимо школы. Степанов вгляделся и узнал Владимира Николаевича с мешком за спиной.

— Владимир Николаевич! Заходите! — окликнул он.

— Да. Передохнуть надо.

Степанов снял с плеч старого учителя мешок — в нем не было и полпуда, — повел к себе.

Воскресенский сразу устало повалился на стул у стены, облегченно вздохнул.

— Самое прекрасное на земле, Михаил Николаевич, — сказал он, — осуществление мечты. Шел и думал: «Еще часик, еще полчасика, двадцать минут, и я смогу присесть и передохнуть». Вот присел и наслаждаюсь… Великолепно! Превосходно! — С некоторых пор старый учитель все чаще стал называть Степанова по имени-отчеству.

— Вы бы разделись, Владимир Николаевич…

— Сейчас, сейчас… — Старый учитель посидел еще немного и снял пальто. — Великолепно!

— Откуда вы?

— На хутора ходил. За хлебом, то бишь зерном.

— Сколько же это километров?

— Немного… Верст пять туда да верст пять обратно, а устал, Михаил Николаевич…

— Ваши женщины, — заметил Степанов, — насколько я помню, моложе вас, и намного.

— Не намного! Да и должен же я свой вклад вносить… Дрова, стирка, уборка, приготовление пищи — им достается! — оправдывал Владимир Николаевич своих компаньонок. — Правда, можно было бы и завтра сходить. А если упустишь?..

Владимир Николаевич не закончил, за него это мысленно сделал Степанов: «Упустишь — попреков не оберешься!»

Зашел неизбежный разговор о Нине Ободовой. Владимир Николаевич отзывался о ней с большой теплотой, вспоминал какие-то давние истории, но во всем, что бы он ни говорил, Степанову слышался упрек: не уберегли!

Степанов долго слушал молча и наконец не выдержал!

— Безусловно, жаль, что все так получилось. Очень жаль! Но почему вы словно упрекаете всех нас?

— Да-а… — неопределенно протянул Владимир Николаевич, искоса взглянул на Степанова и встал. — Поздно, надо идти…

— Я провожу вас, — предложил Степанов.