Услышав свою фамилию, Латохин встал.
— Что же рассказывать… Нет у меня билета.
— Это мы знаем, — заметил Турин.
— Потерял? — спросил Гашкин. — Или в землю зарыл?
— Зачем терять? — спокойно сказал Латохин. — Комсомольский билет — важная в жизни вещь.
— Так что же, — продолжал Гашкин, — уничтожил, что ль? — И сурово посмотрел на Латохина.
На этот раз сурово ответил и Латохин:
— Еще чего не хватало! Отобрали его у меня.
— Кто? — спросил Турин.
— Командир.
Все с удивлением переглянулись.
— Так ты в армии, что ль, был? — спросил Турин.
— Был, — проговорил Латохин. — Под Сталинградом ранило меня. Билет пробило осколком. Командир и отобрал его…
— Погоди!.. — Турин даже встал. — Так ты тот самый фронтовик, которого мы ищем?..
— А зачем меня искать? Я принес заявление… Его сунули в стопку… Потом заходил еще раз, но никого не было. В стопке оно и лежало, мое заявление…
Но никто уже не интересовался собственно заявлением.
— Говоришь, билет пробило осколком? Значит, в грудь ранило? — поинтересовался Гашкин.
— Да, но я все же отлежался в госпитале… Потом выписался и снова попал в свою часть. Там мне и сказали, что билет мой пробит и кровью залит… Короче, уже не годится… Должны, говорят, новый выдать, а тот отправят в Москву, чуть ли не на выставку «Комсомол в войне». Будто командир так сказал. Билет мне новый уже вроде выписали, но тут нас послали в разведку. Сказали, вручат, когда вернусь. А в разведке той руку-то мне и перебило, снова очутился в госпитале…
— У тебя и рука ранена? — спросил Гашкин.
— Да… Иначе почему же я не в армии… Ну вот, нового билета я не получил, старый отобрали. Прошу выдать.
— Как же ты сюда-то попал? — спросила Козырева. — Кто-нибудь из родных, знакомых есть?
— Из госпиталя выписали вчистую. А мы перед самой войной в Дебрянск переехали. Думаю, поеду туда, может, кто из своих вернется. Если живы, собираться будут здесь… Вот и приехал…
— Пока никто не вернулся? — участливо спросила Козырева.
— Пока нет.
Козырева сочувствующе покачала головой: вот так-то…
Турин что-то вспомнил и неожиданно спросил:
— Это не ты ли у меня доски унес?
— Я…
— Топчан сделал?
— Сделал…
Игнат Гашкин, которому теперь очень нравился этот белобрысый паренек, с оживлением смотрел на Турина, ожидая смешного рассказа.
И Турин поддался. Весело, небрежно он рассказал, как несколько дней назад к нему пришел Латохин и спросил о своем заявлении. А потом оглядел комнату и, заметив доски, которые клали на стулья для увеличения «посадочных» мест на совещаниях, спросил, нельзя ли ему взять их для топчана. Сначала Турин подумал, что парень не в себе или шутит, но тот деловито заявил: «Спать не на чем». Занятый Турин махнул рукой. Латохин, недолго раздумывая, выбрал подходящие и ушел.
— Направить на строительство клуба с поручением организовать фронтовую бригаду! — перешел к делу Игнат Гашкин.
Турин покосился на него: опять этот прыткий Гашкин опередил его.
Все согласились. Латохина расспросили, как устроился с жильем, где живет, чем райком может ему помочь…
Заявление Латохина разбирали последним, и бюро исчерпало повестку дня. Когда Сергей ушел, Ваня Турин опустил голову на ладони и так сидел несколько секунд, глубоко задумавшись и как будто немного печальный.
Все поднялись, но расходиться не спешили, ожидая от секретаря чрезвычайных сообщений. Вот именно так, когда текущая работа была закончена и суета будничных забот не могла наложить свой непременный отпечаток на его информацию, секретарь райкома и сообщал своим работникам и членам бюро важные новости. Допустим, о том, что взят такой-то город и завтра об этом будет передано по радио, или о том, что сказал секретарь обкома комсомола но поводу работы Дебрянского райкома, или о том, что сегодня на станцию прибыл эшелон со стройматериалами, в котором — гвозди, стекло, тес, доски, бревна…
Но сегодня, выдержав паузу, Турин сказал:
— За эти дни мы двинули в жизнь, в горячие дела, добрых полтора-два десятка человек. Здо́рово!.. Однако заслуга эта принадлежит не нам с вами… А Мише Степанову… Так прошу и считать.
Члены бюро ждали, не скажет ли секретарь райкома еще чего. Но Ваня Турин ничего больше не сказал.
Степанов лежал в больнице уже пятый день.
Заходили к нему Ваня Турин, Владимир Николаевич, Таня, которая каждую свободную минутку старалась заглянуть в его палату. Был и майор Цугуриев, в первый же день добившийся у главного врача разрешения поговорить с пострадавшим. От него Степанов узнал, что Дубленко сам явился к майору и рассказал о происшествии на дороге. Сожалел о случившемся…
Объяснял свой поступок Дубленко так: ударил Степанова потому, что был возмущен гнусным подозрением, которое есть не что иное, как оскорбление… Может, конечно, погорячился, может, следовало найти другую форму защиты, но в таком состоянии не всегда сразу сообразишь… Одним словом, потерял контроль над собой…
— Скажите, Степанов, — попросил майор, — что из сообщенного Дубленко правда, что — нет?
— Все правда, — подтвердил Степанов.
— Вот как?! Значит, вы его так, с ходу, мародером, грабителем? Ах, Степанов, Степанов… — Цугуриев укоризненно покачал головой. — А не лучше было бы с нами сначала посоветоваться? — И строго добавил: — В условиях прифронтовой полосы выяснять такие вопросы один на один, да еще на пустынной дороге, по меньшей мере неразумно, и вы, как фронтовик…
В дверях показался главный врач, всем своим видом давая понять Цугуриеву, что отведенное время истекло. Майор кивнул: мол, понял.
— Лежите спокойно, Степанов. Мы расследуем дело до конца, — сказал он на прощание.
Главный врач никому не позволял утомлять больного. Десять — пятнадцать минут на свидание. Никаких разговоров о том, что могло бы его взволновать…
В первый же день зашла в больницу Вера. Держалась скованно, сидела молча, отвечала на Мишины вопросы коротко… Сама, как ни старалась, не могла найти темы для разговора, и ее напряжение передалось Степанову.
Когда она вышла из палаты, врач заметил ей:
— Вам, Вера Леонидовна, лучше не приходить.
И Вера больше не приходила. Ни разу. Хотя каждый день справлялась о состоянии Степанова.
Турина, пришедшего, как всегда, вечером, врач задержал в коридоре:
— Лучше было бы, Иван Петрович, Степанова забрать отсюда… Больница переполнена, почти сплошь забита тифозными.
— А перевозить его можно, не повредит?
— Конечно, нежелательно, если судить строго по медицине, но хуже будет, если он подцепит здесь тиф. К тому же сотрясение мозга у него не такое тяжелое, как нам показалось вначале. Думаю, через недельку совсем оправится…
— Заберем, — ответил Турин.
Но куда забрать? Жилой дом и бараки еще не готовы… Устроить в чей-нибудь подвал попросторнее? Но где этот подвал? В школу? Но как он будет там один и кто станет за ним ухаживать?
Уже совсем поздно в райком к Турину пришла Красницкая.
— Иван Петрович, доктор сказал, что лучше товарища Степанова забрать, — сообщила она как новость. — Там ведь кругом…
— Знаю, Красницкая, — ответил Турин.
— Если можно, я забрала бы Михаила Николаевича к нам…
— Что?!
Таня знала, что ее предложение может показаться дерзким, и повторить его у нее не хватило духу.
Турин с интересом разглядывал Таню: «Вот ты какая!»
А она сидела, опустив голову, словно виноватая.
Турин встал, прошелся по комнате. Подойдя сзади, положил руку на плечо девушки:
— Таней, кажется, зовут?
— Да…
— Спасибо, Таня… Большое спасибо! Это прекрасно, что у Степанова есть такие друзья. Но все же, наверное, лучше перевезти Михаила Николаевича сюда, в райком…
Он и раньше не исключал такого варианта, но теперь, после просьбы Тани, было как-то неловко «отдать» Степанова ей, в землянку: разве они ему в райкоме чужие?