Сворачивая с Первомайской, Степанов услышал голоса и остановился. Шли, видимо, со стороны реки двое…

— Хор-рошая ты девчонка!.. — лениво улещал кого-то мужчина.

— Да отстань ты!.. — ответил женский голос.

— Хор-рошая!..

— Ладно, ладно… Когда надо, все становятся хорошими. Отстань…

Сейчас Степанов уловил в этом голосе знакомые интонации Нины Ободовой. Где-то там, у реки, по слухам, обосновалась женщина, у которой чуть ли не всегда — и днем и ночью — можно было раздобыть самогон. И эти двое шли оттуда. «Неужели Нина?» — подумал Степанов. Но голоса затихли, прохожие, видимо, свернули в сторону.

После разговора на почте Степанов хотел наведаться к Нине, посмотреть, как живет. Ничего не стоит затюкать человека, труднее — поддержать… Но что-то помешало. Сейчас Степанов решил все же выкроить время и обязательно встретиться с Ниной.

У райкома Степанов замедлил шаги… Турин теперь, если никуда не уехал, наверное, сидит за столом, работает… Они сейчас, поговорив о новостях, опять волей-неволей вернутся к Нефеденкову, поспорят, снова, быть может, поругаются, а Борису ни холодно ни жарко от этих бесполезных разговоров. Что изменится в его судьбе?..

И Степанов решился: он зайдет сначала к Цугуриеву.

У Цугуриева горел свет.

На его стук майор вышел в застегнутой шинели, словно не встречал посетителя, а куда-то уходил.

— Кажется, не вовремя? — спросил Степанов.

— Смотря с чем пришли, — ответил Цугуриев, пропуская Степанова вперед. Похоже, Цугуриев догадывался о цели визита и не одобрял этого.

В комнате было холодно и сыро, хотя давно уже не проветривали: пахло застоявшимся табачным дымом.

— Садитесь, — суховато предложил Цугуриев. Степанов сел и, не принимая официального тона, спросил, кивнув на печь:

— Не топят у вас, что ли?

Цугуриев ответил не сразу. Кашлянул, посмотрел на посетителя, снова кашлянул:

— С уборщицей что-то… С чем пришли? — Он остался стоять, и опять, как и в прошлый раз, его лицо оказалось в тени, а Степанов — весь на свету.

— Я по поводу Нефеденкова… — начал Степанов и, заметив легкую усмешку, тенью пробежавшую по лицу Цугуриева, почувствовал, что ничего не добьется.

— Что ж, говорите, Степанов…

— Я хочу сказать, товарищ майор, что, по моему глубокому убеждению, Нефеденков не мог пойти на подлость, даже под пулей. Если слова его старого друга что-то значат для вас, прислушайтесь к ним. Вот, собственно, все.

Цугуриев прошелся по комнате и остановился перед Степановым.

— Сколько раз умирали, Степанов?

Неожиданный и неизвестно к чему клонящий вопрос озадачил Степанова.

— Что имеете в виду, товарищ майор?

— Фронт. Ранения… Опасные моменты, когда смерть — вот она!

— Не считал… Но раза два, ничего не преувеличивая, думал, что конец.

Цугуриев шумно вздохнул, словно подвел под чем-то черту.

— Ладно… Припомните, Степанов, случайно не рассказывал ли Нефеденков о Дубленко? Может, хвалил его…

— Рассказывал…

— Что?

— Это не из области ожидаемых вами похвал…

— Из какой же тогда?

— Серьезных обвинений…

— Расскажите…

— Могу. Но тут уж, товарищ майор, — предупредил Степанов, — я всего лишь исправный телефон…

— Это не так уж мало. Слушаю.

Стараясь быть как можно более точным, Степанов изложил рассказ Нефеденкова. Майор слушал как будто без интереса, но в его еле заметном покачивании головой и во взгляде, который вдруг останавливался неизвестно на чем, Степанов чувствовал сосредоточенность.

Цугуриев не задал ни одного вопроса, как будто рассказ был ему совершенно ни к чему. Подошел к столу и, вынув из ящика лист бумаги, протянул Степанову:

— Напишите.

— Что написать? — спросил Степанов, хотя в последний момент понял, что от него требуется.

— То, что рассказали.

Степанов помедлил. Ну что ж… Он готов и в письменной форме изложить то, что изложил устно. Подвинул стул к столу, взял ручку, обмакнул в чернила, поудобней положил лист…

— Бумага у вас, товарищ майор, не как у всех… Отличная!

Цугуриев покашлял, и только теперь Степанов понял, что покашливанием этим майор указывал на неуместность его замечаний.

— Так… — сказал Степанов. — На ваше имя писать?

— На мое.

Степанов склонился над листом.

— Ладно, Степанов… — Майор отодвинул бумагу в сторону, сел напротив Степанова. — Сколько человек знает о том, что рассказал Нефеденков?

— Я, Турин и он сам, Нефеденков.

— Трое… Дубленко встречался с Нефеденковым?

— Думаю, что нет… Но Нефеденков видел его с Котовым.

— И Дубленко, конечно, знает, что Нефеденков вернулся?

— Очевидно…

— И еще… Вы встречались с Дубленко?

— Да.

— Зачем?

— Случайно, обходил землянки. Но смотрел на него и говорил с интересом… На фронте предателей или возможных предателей не видел, только явных врагов.

— И что подумали, когда посмотрели? Стал менее подозрителен? — уточнил Цугуриев.

— Пожалуй, да. Держится с достоинством, хотя чем-то вызывает чувство жалости.

— А в Нефеденкове вы как не сомневались, так и не сомневаетесь?

— Не сомневался и не сомневаюсь, товарищ майор.

— Похвально… В общем, арестовываем невиновных… — тихо, как бы про себя, произнес Цугуриев.

— Подозрительных для вас, — уточнил Степанов. — Ведь будет разбирательство?

— Конечно.

— Скоро?

— Не знаю, Степанов.

— А если поинтересоваться, товарищ майор?

Цугуриев покашлял.

— Понятно, — заключил Степанов.

— Так… Интересно, почему же Дубленко вызвал у вас чувство жалости? — вернулся к прерванной теме Цугуриев.

— И сам не знаю…

— Может, отчасти потому, что заикается?

— Заикается? — Степанов задумался. — А знаете, заикание, пожалуй, сыграло свою роль… Определенно — да…

Майор что-то прикидывал в уме, и потому наступило довольно продолжительное молчание.

Утверждаясь в каких-то своих выводах, Цугуриев тряхнул головой и достал папиросы:

— Ку́рите?

— Спасибо, не курю… Если не тайна, товарищ майор, происшествие с Туриным — действительно покушение? Или нет?

— Ну-у, Степанов, — протянул Цугуриев, — все хотите знать!.. — И, помолчав, ответил: — Есть данные, что изменник Семин кружит вокруг Дебрянска…. Озлоблен до того, что потерял всякую осторожность…

Послышалось, как дверь из коридора в кухню медленно открылась со скрипом и кто-то сбросил дрова на лавку.

Цугуриев спросил:

— Павловна?

В комнату вошел Леня Калошин.

— Это я, товарищ Цугуриев… Здравствуйте, Михаил Николаевич…

— Добрый вечер, Леня… Как мать? Все болеет?

Леня, словно к горлу что-то подкатило, сделал судорожное движение и, закрыв глаза, кивнул.

— Я пойду топить, — заторопился Леня, — а то мне еще я райисполком надо и в милицию…

Степанов попрощался. В кухне он замедлил шаги. Леня Калошин, что-то бормоча про себя, видимо повторяя наставления матери, шарил рукой возле трубы, нащупывая спички.

Когда Степанов вернулся в райком, Ваня Турин сидел за столом и беседовал с парнем в ватнике. Речь шла, как понял Степанов, о трудоустройстве.

— Рабочая сила, всем известно, нам нужна. Выбирай, Виталий, любую стройку или иди на станцию платформы и вагоны разгружать.

— Об этом я и сам бы догадался. — Давно не стриженный парень понуро свесил голову. Молчал. И в этом молчанки таилась какая-то обида.

— Тогда в чем же дело?

— Рука у меня перебита. — Виталий поднял левую руку и неловко пошевелил ею. — Когда немцы гнали, фриц стукнул прикладом. Память о себе оставил… Не забудешь!..

— Лечили? Может, помочь чем? — встрепенулся Турин.

— Лечили… — безучастно ответил Виталий. — В армию не берут. Всё!

— Что же мне с тобой делать? — задумался Турин. — Мать, говоришь, болеет, отец на фронте, нужна рабочая карточка… Что будем делать, Степанов? — Он посмотрел на Степанова, который готовился пришивать к шинели пуговицу. — Вот тебе вопрос, лишенный какой-либо философской премудрости, а поди-ка разреши его!