(1920)
Грядущее
Перестаньте верить в деревни.
Полевая правда мертва;
Эта фабрика с дымом вечерним
О грядущем вещает слова.
Мы умрем, мы не встретим, быть может,
Мы за правду полей дрожим,
Слепит очи, сердца тревожит
Нам фабричный творящий дым.
В даль истории взоры вперяем;
В новых людях детей не узнать;
И себя, и себя проверяем:
Нам ведь страшно себя терять.
Нам люба тишина и ясность,
Мы лелеем слабое «я»,
Неизведанно злую опасность
Нам сулит дымовая змея.
Эти фабрики «я» раздавят,
Наше жалкое «я» слепцов, —
Впереди миллионы правят,
Пожалеют дети отцов.
Мы боимся смерти и бога,
И людских величия масс,
Нас осудят грядущие строго,
Рабских лет прочитав рассказ.
Поклонюсь же я смерть несущему
И истлею в огне перемен!
Я прильнуть хочу к грядущему
И брожу у фабричных стен!
(1921)
Жертва
Синеглазый крошка-сыночек,
Поцелуй на прощанье мать.
Ты любил, сжавшись в комочек,
На коленях моих дремать.
Мой синеглазый, милый сыночек,
Не смею тебя приласкать.
Вспомню тебя в кровавые ночи
И — дрогнет рука.
И кто-то с грозного знамени огненно
Метнет стрелу-взор.
Я крикну: «Всё для тебя раздроблено!
За что же этот укор?»
И прижмусь расстрелянным, жалким телом
К исперенной, смятой траве.
И в мечте прикоснусь губами несмело
К русой твоей голове.
Уложила тебя, Исаак-сыночек,
Не в кроватку, — в огонь и дым.
Отдала в жертву эти детские очи
Неродившимся детям другим.
Будет мать не одна у малюток
И будет отец не один,
Но твой путь младенческий жуток,
Мой покинутый маленький сын.
(1922)
«Пропитаны кровью и жёлчью…»
Пропитаны кровью и жёлчью
Наша жизнь и наши дела.
Ненасытное сердце волчье
Нам судьба роковая дала.
Разрываем зубами, когтями,
Убиваем мать и отца.
Не швыряем в ближнего камень —
Пробиваем пулей сердца.
А! Об этом думать не надо?
Не надо — ну так изволь:
Подай мне всеобщую радость
На блюде, как хлеб и соль.
1925
«Под какой приютиться мне крышей?..»
Под какой приютиться мне крышей?
Я блуждаю в миру налегке,
Дочь приволжских крестьян, изменивших
Бунтовщице, родимой реке.
Прокляла до седьмого колена
Оскорбленная Волга мой род,
Оттого-то лихая измена
По пятам за мною бредет.
Оттого наперед я не верю
Ни возлюбленным, ни друзьям.
Ни числом, ни мерой потери
Сосчитать и смерить нельзя.
Я пою и танцую в капризе
Непогодном, приволжском, злом.
Синеглазый, мой новый кризис,
Ты обрек мою душу на слом.
Я темнею широкой бурей,
Пароходик ума потонул.
Мне по сердцу, крестьянской дуре,
Непонятный тебе разгул.
Ты сродни кондотьерам-пиратам,
Ты — мудреная простота.
Флорентийский свет трудновато
С Костромою моей сочетать.
(1926)
Ненависть к другу
Болен всепрощающим недугом
Человеческий усталый род.
Эта книга — раскаленный уголь,
Каждый обожжется, кто прочтет.
Больше, чем с врагом, бороться с другом
Исторический велит закон.
Тот преступник, кто любви недугом
В наши дни чрезмерно отягчен.
Он идет запутанной дорогой
И от солнца прячется, как вор.
Ведь любовь прощает слишком много:
И отступничество, и позор.
Наша цель пусть будет нам дороже
Матерей, и братьев, и отцов.
Ведь придется выстрелить, быть может,
В самое любимое лицо.
Не легка за правый суд расплата, —
Леденеют сердце и уста.
Нежности могучей и проклятой
Нас обременяет тягота.
Ненависть ясна и откровенна,
Ненависть направлена к врагу,
Но любовь прощает все измены,
Но любовь — мучительный недуг.
Эта книжка — раскаленный уголь
/Видишь грудь отверстую мою?/.
Мы во имя шлем на плаху друга,
Истребляем дом свой и семью.
1927
Песня
Сердце гордостью пытала я,
Не стерпела — воротилась.
Может, вспомнишь ты бывалое,
Переменишь гнев на милость.
Горе около похаживало
И постукивало в окна мне.
Ты прости, что накуражено,
Обними, чтоб сердце ёкнуло.
Позабудь мою похмельную
И нерадостную злобушку.
Вся, как ласточка, прострелена
Я тобой, моя зазнобушка.
Буду рада повиниться я
В самом тяжком и неслыханном,
Лишь бы яркою зарницею
Дорогое око вспыхнуло.
Лишь бы руки твои смуглые
Целовала и бледнела я,
А они бы, словно уголья,
Жгли мне пальцы онемелые.