Всегда равнодушный к дорогим и красивым вещам, Лешка сейчас вместе с Варей восхищался и чайным сервизом из полупрозрачного фарфора, и пузатым, непомерной величины кофейником, разрисованным цветастым мордовским узором, и статуэткой Ванюшки-дурачка с выпученными льдистыми глазами, хватающего за хвост райскую жар-птицу.

Но особенно надолго врезалась Лешке в память в эту их прогулку по Москве выставка в салоне на Кузнецком мосту.

Здесь в огромном просторном зале с матовым стеклянным потолком перед Лешкой возник сказочный мир детства, милого и далекого, никогда и никем еще не оцененного по-настоящему.

Перед ним как живые стояли косматые лешие, головастые кикиморы, старички-полевички с хитрющей улыбочкой себе на уме. Все лесные русские чудища были сделаны руками большого художника из причудливо изогнутых стволов деревьев и узловатых корней и наростов (какая богатая фантазия у природы!).

Варя уже тянула Лешку в глубину золотисто-дымчатого зала, а ему все никак не хотелось уходить от потешных, дорогих его сердцу лесных обитателей, как бы ненадолго вернувших его в безмятежное, такое близкое и такое далекое детство.

Потом они оба застыли в стыдливом молчании возле большой, в рост человека скульптуры девушки с закинутыми за голову руками. У Лешки разгорелись щеки и молотом заколотилось в груди сердце, когда он смотрел, не в силах оторвать взгляда, на стройную, тянувшуюся вверх фигуру девушки, овеянную волнующей, обаятельной женственностью — чистой и юной.

Смугловато-телесный цвет дерева придавал скульптуре сходство с живой, трепещущей плотью. На какой-то миг Лешке показалось: вот-вот поднимется и вздохнет грудь, девушка опустит руки и прикроет ими свою целомудренную наготу.

Боясь взглянуть Варе в глаза, Лешка потянул ее за рукав кофточки и пошел, как пьяный, к выходу, ничего перед собой не видя…

Из Москвы они возвращались в сумерках. В вагоне было много свободных лавок, но Варе захотелось остаться в тамбуре, и Лешка, ни в чем ей не переча, подвел ее к закрытой двери, и тут они остановились друг против друга — оба взбудораженные и счастливые.

Когда вот теперь Лешка пытался восстановить в памяти эту их поездку в Москву, у него начинала кружиться голова.

А притихшая Варя с задумчивой рассеянностью смотрела на мелькавшие за окном черные зубчатые елочки и синие снежные пригорки. Глядя на эти волнистые пригорки, мелькавшие в скучном однообразии, невольно думалось: неужели и на самом деле так рано, совсем нежданно-негаданно, прямо вслед за Октябрьскими праздниками, наступила настоящая снежная зимушка-зима? И не то от этих мыслей, не то еще от чего-то, но Варя внезапно вздрогнула всем телом и плаксиво сказала, надув губы:

— У меня руки озябли.

— Давай я тебе согрею, — тотчас нашелся Лешка и решительно забрал Варины руки — холодные и хрупкие, в свои, большие, теплые.

Он старательно согревал их дыханием, все ближе и ближе наклоняясь к Варе, стоявшей перед ним в распахнутой шубейке.

А она дышала тяжело, прерывисто, и груди ее подымались высоко, плотно обтянутые шерстяной кофточкой.

И как тогда, в самый первый вечер их прогулки от станции до Вариного дома, затянувшейся на удивление долго, Лешка снова уловил неповторимый, пьянящий аромат юного Вариного тела.

Уже не владея больше собой, Лешка обнял Варю за плечи, подсунув руки под ее шубейку, обнял так порывисто и неловко, что Варина голова запрокинулась назад, и он, задыхаясь, не сразу нашел своими дрожащими губами ее стыдливые, еще никем не целованные губы, пахнущие молодым пресным снежком.

А через день Варя и Лешка поссорились. И поссорились, как сгоряча показалось Варе, из-за пустяка.

Вечером, как всегда в начале двенадцатого, Лешка встретил Варю на станции у киоска «Воды», и они, как обычно, не спеша тронулись к Брускам мимо кладбища, через мосточек, под которым по-прежнему журчала неутомимая, своевольная речушка с тонкими, прозрачно-стеклянными закраинами, и дальше по дороге, ставшей теперь так хорошо знакомой Лешке.

Лешка поделился с Варей заводскими новостями, не забыв мимоходом упомянуть и о том, как его избирали в редколлегию цеховой стенгазеты «Пилорама», а Варя в свою очередь рассказала о своих школьных делах.

Так бы, наверно, у них и закончился мирно этот вечер, если бы Варя не вздумала сказать:

— А я нынче утром знаешь где была?.. В Москве!

— Но? — воскликнул с завистью Лешка: он все еще был под впечатлением воскресной поездки в столицу.

— На рынок ездила, — пояснила Варя, — с сестрой.

— Покупать чего-нибудь?

— Не-ет… наоборот, продавать… Яички там, масло, творог.

Лешка опешил:

— Продавать?

— Да ведь сестра каждую неделю ездит, — смущаясь, сказала Варя. — Это меня она первый раз взяла. Тяжело было — одних яиц целая сотня… У них с Змеем Горынычем как в колхозе: и куры, и свиньи, и корова-рекордистка.

Не слушая Варю, Лешка глухо проговорил:

— И как ты могла поехать? Ведь это же… стыдно людей обирать!

— Что ты говоришь?.. Я… я не торговала. Сестра сама… Я только так, рядом с ней…

— Нынче ты просто стояла, а завтра она и тебя заставит…

— А как же быть? — Варя опустила голову. — Они ведь меня… кормят.

— Кормят! Да ты у них хуже всякой батрачки! — Взяв Варю за руку, Лешка пытался заглянуть ей в глаза. — Эх, Варя… плюнул бы я на твоем месте на этих хапуг и пошел бы работать! Хочешь, я тебе помогу?

Варя вырвала у него свою руку.

— Как ты можешь… про мою сестру!

— Да какая она тебе сестра! — все больше распаляясь, с досадой и отчаянием продолжал Лешка. — Сестра бы не заставила целый день воду из колонки таскать, да за коровой убирать, да…

— Какая ни есть, а сестра. И это уж не твое дело, — оборвала Лешку Варя.

Уже понимая, что еще одно слово, и они рассорятся, и рассорятся, быть может, навсегда, Лешка все-таки не сдержался и сказал, холодея всем сердцем от недоброго предчувствия:

— Это ты говоришь все просто так, себя утешаешь. Боишься правде в глаза посмотреть.

— Ах, вон как! — протянула Варя, изо всей силы сдерживая злые слезы, и взмахнула портфелем. — Ну, тогда можешь… можешь меня больше не встречать, раз я плохая… Чтобы я тебя больше из видела, слышишь?

И она, сорвавшись с места, побежала по безлюдной улице с такими тусклыми сегодня фонарями.

А Лешка стоял, приминая ногой скрипучий снег, стоял и не видел, как на черные глянцевые носки сапог падали скупые, крупные капли.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лешка не находил себе покоя. Ему все стало немило, все опостылело. Даже спал Лешка тревожно, разметавшись, как в бреду, по постели… Он ложился и вставал с мыслями о Варе. Она была во всех его снах — веселая, отчаянная, сводя с ума своей беспокойной красотой. Просыпаясь среди ночи, Лешка с ужасом думал: неужели все кончено, неужели она никогда больше не захочет его увидеть?

Возвращаясь теперь с работы, Лешка старался придумать себе какое-нибудь дело, чтобы хоть на время заглушить тоску по Варе. Он колол дрова, мыл полы, готовил к приходу дяди Славы уму не постижимые кушанья, которые днем с огнем не сыщешь ни в одной книге по кулинарии. Лешка потом сам удивлялся, откуда бралась у дяди Славы терпеливая покорность, когда он ел Лешкины обеды: постный картофельный суп с пожелтевшими свежими огурцами или манную кашу с мелко нарезанной колбасой, поджаренную на сковороде с луком и перцем.

Но как ни лез Лешка из кожи, придумывая себе разную работу, все его ухищрения плохо ему помогали. Особенно трудно было вечерами, когда он обычно отправлялся встречать Варю после ее школьных занятии…

Лешке думалось, что никогда, пожалуй, не будет конца этой тоскливой для него неделе. Но он все же наступил.

В субботу была получка, и Лешка, выйдя из ворот завода, отправился в гастроном за покупками.

Он подолгу стоял то у одного, то у другого прилавка, прикидывая в уме, что выгоднее купить: топленого или сливочного масла, банку рыбных консервов или пакетик рагу в целлофане, конфет «фруктовая смесь» или сахарного песку? Не зная даже, зачем он это делает, Лешка вместе с другими покупками опустил в авоську и четвертушку водки.