— То-то, гляди! Тут вот недавно в одном доме стену разбирали. Так нашли в стене трубу как для отвода воздуха снизу. Полезли туда, а там внизу такой гроб каменный, от него труба наружу, а в гробу два шкелета…

— Ну так что?

— А для того трубу сделали, чтоб не сразу они померли, а помучились. Шкелеты все покочевряженные: живых туда замуровали…

— Вы-то меня муровать не будете?

— Не будем пока что, — согласился Пыляй, — этого не будем пока что… А только ты не ершись!

Девочка устало отвернулась от него. Мысли ее пошли совсем по другому направлению, чем у ее сторожа. Она подумала о доме, о постели и вскочила, отряхивая платье. Пыляй продолжал рассматривать ее, как вещь: спокойно и пристально. Дерзость ее его изумляла. Как это ни странно, но он начинал робеть. Он привык знать, что за дерзостью его сверстников скрывалась сила. Кулачки этой девочки, даже если бы их сжать, были вполовину меньше его. Оставалось предположить, что у беспокойной пленницы была иная, неведомая ему сила, заключавшаяся не в кулаках.

— Воды у вас тут нет? — обернулась она к нему.

— Нет.

Он подумал и спросил с любопытством:

— Пить хочешь?

— Не пить, а умыться хочу.

— Умыться?

— А вы где моетесь?

— Мы не моемся.

— Надо мыться! — сурово ответила девочка и, вспоминая, добавила совсем жестко, — и ногти надо обрезать. Под длинными ногтями грязь заводится. А в грязи микробы, которые всякую болезнь приносят.

Пыляй сопел, недоумевая. Он поражался не столько смыслом ее речи, сколько ловкостью, с какой девочка, не смущаясь, осыпала его потоком разнообразнейших слов.

Она объяснила с чувством превосходства:

— Микробы, маленькие такие невидимые животные. Знаешь?

— Как же ты их видела, коли невидимые? — наконец усмехнулся он.

— В микроскоп! — твердо ответила она, — такая машинка с сильными стеклами. Сквозь них на блоху смотреть, даже страшно: большая, как зверь.

Пыляй задумался.

Эта маленькая, дерзкая девчонка с легкостью пустой болтовни раскрывала перед ним тайники той неведомой жизни, которая шла в домах, в тепле, за стенами, дверьми и окнами. Он прохрипел со злостью:

— Врешь!

Даже и в темноте можно было заметить недоумевающую порывистость, с которой она обернулась к нему.

— Как это врешь? А телескопы есть, в которые на звезды смотрят? А подзорные трубы, даже за десять верст человека видно как рядом?

Она всплеснула руками:

— Да ты в бинокль смотрел когда-нибудь?

Пыляй изнемогал, как в холоде воды слишком долго задержавшийся купальщик.

— Не видал? — шумела девочка, — ну так ты ничего не видал, ничего не знаешь. А еще споришь! Зачем же ты споришь? Вот я тебе бинокль покажу, тогда сам узнаешь…

Мальчишка молчал, и она удовлетворенно отвернулась от него. Покачав еще несколько секунд головой с упреком по адресу несговорчивого мальчишки, оказывается, не знавшего о самых простых вещах, она спросила вдруг:

— И зубы не чистите?

— Мы друг с дружкой не деремся, — серьезно ответил он, — если кто задирать будет… Тому сообща все зубы вычистим: не лезь! Пчелы и те своих не жалят…

Девчонка вдруг расхохоталась, как безумная. Она запрыгала на соломе, захлопала руками и не отрывала широко раскрытых глаз от смущенного мальчишки.

— Ты что? — огрызнулся он.

— Да ведь это мелом зубы чистят, чтоб белые были, чтоб не болели никогда.

Она объяснила все в одну минуту. Пыляй глядел на нее с нескрываемой завистью. Он пощелкал языком во рту, отыскивая больные дупла зубов, мучившие его, и спросил тихо:

— И у тебя не болят?

— Нет. Вот тут темно только, а то бы ты увидел: у меня все зубы целенькие!

Она поскрипела в темноте зубами, чтобы он чувствовал их крепость. Он не обратил на это внимания. Он смутно догадывался, что не в зубах крылась девчонкина сила, но силу эту он у нее чувствовал. Он стоял перед загадкой и неловким умом не мог ее разгадать. Он только спросил, затихая;

— Откудова ты такая?

— Какая?

— Вот этакая…

И вдруг девочка поняла каким-то неясным инстинктом мальчишку. Она бросилась к нему, повисла у него на руках и заговорила с невиданной быстротой:

— Слушай, ты, мальчик. Пыляем тебе звать? Слушай, Пыляйка, ты ничего не знаешь. Тебе учиться надо, ты хороший будешь мальчишка… Слушай, слушай! Выпусти меня отсюда! Я об тебе отцу скажу. Он тебя работать научит! Умываться будешь, в сапогах ходить будешь и я тебе все книжки свои хорошие отдам… Пусти меня, а?

Ошеломленный этим нападением, оглушенный словами, подхваченный их вихрем, он не сразу оттолкнул ее, не сразу вырвался из ее рук.

— Пустишь, пустишь? — кричала она.

Он встряхнулся, отер вспотевший лоб и отодвинулся от приклеившейся девчонки.

— Ты это брось, дура!

Это было хуже толчка. Маленькое сердце облилось кровью. Если бы было светлее, может быть, Пыляй заметил бы слезы на ее обиженных глазах. Аля прикусила губы, бросилась на солому и зарылась лицом в ней.

И в темноте не укрылось ее слишком явно выраженное горе. Пыляй смутился. Он отдышался, как будто после долгой борьбы, и тогда вымолвил с напускной суровостью:

— А ты знаешь, что со мной за это ребята сделают?

Она молчала и он удовлетворенно буркнул, как припечатал:

— Ну то-то и есть!

Она лежала недвижно. Он без пользы пытался возобновить разговор, потом замолчал и притих. Так продолжалось до конца ночи.

На рассвете Коська вынул кирпичи, просунул голову и свистнул. Пыляй подошел к окошку.

— Что, спит она?

— Должно, что спит.

— Ну ладно! — начальственно проворчал он, — сейчас пришлю кого-нибудь тебя сменить. Вот на-ка, положи ей. Пускай пожрет, что ли!

Пыляй принял две селедочных головы и кусок хлеба.

— Выпросил там у дворника. Да еще примус стянул в придачу. Не врала девчонка: есть такой там Чугунов. Ихняя девчонка…

— Был у него?

Коська свистнул с жестокой наглостью.

— Погодишь маленько! Пускай-ка поюжит, похнычет… А вот завтра вечерком мы с ним потолкуем!

Он расхохотался, закрыл окошко и ушел.

Прислушивавшаяся к их разговору пленница вскочила тотчас же, как Коська ушел, и снова вцепилась в Пыляя.

— Что он говорил? Что он хочет сделать? Куда он ходил, зачем?

Пыляй не отвечая, совал ей в руки селедочные головы и бормотал смущенно:

— На, хочешь, что ли? Свежие совсем головки, ешь!

Она отшвырнула их прочь.

— Ты меня не выпустишь, мальчишка, не выпустишь?

— Нет!

Аля отошла от него и осыпала его ворохом колючих слов. Они, как репьи, летели на него из темноты и прилипали к нему, обволакивали его какой-то тяжелой корой, которую не было сил разорвать.

— А, ты вот какой! Я думала, ты лучше их! Не хочешь — не надо. И живи тут вот с крысами, мышами, с пауками, немытый, грязный, как зверюга… У, противно! У тебя под ногтями черви вырастут, они тебя заживо слопают. Оставайся тут, живи, как дикарь! И в микроскоп никогда не посмотришь, и театра не увидишь, и всегда голодный, в холоде, зубы болят! Так вам и надо, недобрые вы! И никто вас не жег — сами вы себя жгете, учиться не хотите, работать не хотите… Разбойники вы! Вот вам чего хочется, а настоящей-то жизни вам и не видать никогда! И поделом…

Пыляй вытянул вперед руки, защищаясь раскрытыми ладонями, как щитками, словно не от слов, а от сыпавшихся на него камней. Он не успевал вставить своего слова в отчаянную и страстную речь девчонки и только тяжело дышал и сопел.

— Будет! — кричала она, — не буду просить тебя! И слова больше не скажу! Раз ты такой, так и я такая буду! А за меня вам попадет, здорово попадет! Все равно тебе лучше не будет, гадкий мальчишка!

Она оборвала речь почти криком, потом села на пол, замолчала и не обернулась к Пыляю до самого утра, когда его сменил другой мальчишка.

Глава четвертая

История одной девочки. — Коська является к Чугунову «потолковать»

Нужно потерять собственного ребенка, чтобы в поисках его нечаянно узнать, какое множество детей подвергается ежедневно всем случайностям городской жизни.