Отвернувшись, Маша рисовала девочку с красивыми синими глазами, тонкой талией, в изящных туфельках и воздушном наряде. Это была она сама. Девочка шла навстречу прекрасной жизни, полной беззаботных шуток, веселья, улыбок. Конечно, ее не мог не заметить один хороший мальчик с синими глазами. Вот он рядом, готовый на искреннюю дружбу.

— Мое платье срисовала! — Мила стояла за спиной, оценивая рисунок. — Это я. А это Валерик Бочкарев. Идем в загс, хи-хи!

— Совсем не похоже. У тебя волосы черные, а тут желтые, — возразила Лена.

— Я покрасилась в блондинку. А что!

— Пионеры не женятся, вот что. У него красный галстук.

— Откуда видно, что галстук пионерский? — настаивала Мила. — Это шарфик. Правда, Маша?

Маша пожала плечами.

— Давай ему усы подрисуем, — Мила взяла карандаш и склонилась над листом.

Льняной мягкий чубчик мальчика вздыбился спиралевидным коком, над алым ртом встопорщилась щетина усов. Мила вошла во вкус. Во рту бывшего мальчика задымилась папироса. Мила хихикнула и написала: «Ванька-тракторист».

Сквозь воздушное платье его соседки проступила восьмерка черного бюстгальтера. Мила задумчиво покусала кончик карандаша, и вывела рядом: «Клашка-буфетчица».

— Ты даешь! — изумилась Лена. Она тоже подхватила карандаш, слегка оттеснила подругу и нарисовала одного за другим двух ушастых, ноги растопыркой, человечков. Маша обезоруженно смотрела на веселящихся подруг.

«Погоди, дай», — смеясь, девочки тянули друг у друга листок. Мила приписала: их дети рахиты.

— Дайте-ка сюда! — Станислав Петрович занес над их головами руку. Никто не слышал, как он вошел. Маша похолодела.

Станислав Петрович взял листок, рассмотрел, хмыкнул «Ну-ну» и вышел.

— Что теперь будет! — Лена театрально взялась обеими руками за голову.

— Подумаешь, что такого! Посмеяться нельзя? — Мила пожала плечами и крутанулась на каблучках.

Маша запомнила подозрительный осуждающий взгляд педагога. Страх нашел на нее. «Он, конечно, думает, что все это я. Сообщит маме. Отправит домой… Мама огорчится. С таким трудом достали путевку, и вот!»

…Ночью ей приснился отец. Он сидел у окна и чистил охотничье ружье. Маша открыла тумбочку, где хранились патроны, — вспугнутая светом, кинулась врассыпную стая плоских шуршащих тараканов. «Все из-за меня. Мама не приходит. Тараканы бегают». Маша окликнула отца. Он обернулся и голосом Станислава Петровича сказал: «Сразили! Это ж надо такое придумать!»

В комнату влетела Мила и радостно сообщила:

— Мы с Бочкаревым теперь будем вместе лечиться.

Лена сникла. Ей нравился Валерик, самый сильный из всех мальчиков. Но ее с ним ничто не объединяло. «Ну и милуйся со своим Валериком», — подумала она и подсела к Маше. Та аккуратно скатывала в трубочку белую капроновую ленту, собираясь завязать бант перед пионерским сбором. Белую блузку Маша до сих пор берегла в чемодане и сегодня надевала словно обновку.

— Ай-ай-яй, тихоня! — Мила указывала на Машу. — Это специально так сделано. У самой соски торчат. Других обзывает воображалами, а сама-то!

Действительно, на полосках атласной материн, которыми мама расставила блузку, симметрично выдавались два зернышка. Замены не было. Пришлось идти в этой блузке, которая стала вдруг позорной. Почти всю линейку Маша пробыла со сложенными на груди руками. Ей предстояло читать наизусть стихотворение Маяковского, но она сделала вид, что забыла его, и не вышла.

— Что будем делать с тобой? — спросил Станислав Петрович. — Учишься слабо. Ни с кем не дружишь, замыкаешься. Какие-то неприличные картинки малюешь, стыдно.

Маша стояла перед учителем, глаза наполнялись большими слезами. Горло перехватило. Она поняла, что все кончено. Вызовут маму. Она приедет хмурая, утомленная, как всегда после работы. У нее не будет сил бранить Машу, она только скажет: эх ты!

Станислав Петрович неожиданно притянул Машу к себе. Ее нос неуклюже ткнулся в пуговицу белого халата, и слезы потекли. Большая теплая рука легла на острый детский затылок. Задыхаясь, пересиливая себя, девочка проговорила:

— Не… не вызывайте маму!

В туалете для персонала возилась нянечка с тряпкой и ведрами. Закурив, Станислав Петрович шел по коридору.

У Станислава Петровича своих детей было трое. И свои, и чужие пугали и радовали его. И те, и другие ждали от него внимания, шалили, исподтишка наблюдая за его реакцией. Весь его недолгий опыт казался вдруг ничтожным, никчемным, когда жена говорила ему: «Не умеешь влиять на детей, а еще педагог!» Эти девочки с их картинками — такие хитрые и такие слабые одновременно. Как с ними разговаривать, какие истины в них вкладывать, если они днем и ночью думают о маме с папой, пересиливают бесконечные детские недуги, радуются воробью на улице, набухающим почкам, считают дни до конца заезда и тычутся ему в халат мокрыми лицами?

Станислав Петрович вел детей на прогулку и, проходя мимо тонкого кривого деревца, думал, что каждый из этих ребят похож на деревце: пока оно вырастет, его будут задевать, царапать, надламывать другие, более сильные. Станет ли оно после всего — стройным и красивым — настоящим деревом?

И он отводил глаза в сторону, чтобы сомнений его не заметили двенадцать пар смирных и шустрых, добродушных и хитрых, смешливых и настороженных глаз.

Живая рыба

Таня Миронова решила изменить своему мужу, Сергею Миронову, инженеру-конструктору лодочных моторов, интересному, спортивного сложения мужчине тридцати лет.

Эта мысль пришла к ней, пока она стояла в очереди за живым карпом. Ей повезло: магазин только что открылся после обеда, народу было не так много. Зато кончался карп, и очередь волновалась. Таня тоже волновалась: годовалого сына Петю она уложила спать на балконе, закутанного в три одеяла. «Как бы не проснулся и не начал кричать, иначе опять соседка услышит. В субботу поймала Сергея возле лифта и начала причитать: как можно ребеночка без пригляду оставлять! А что же прикажете делать, если нужно по хозяйству крутиться?» Сергей, естественно, отчитал жену. Не так чтобы очень сердито, но слишком методично, наставительно. Таня всплакнула в ванной, вспомнила свои прежние обиды, приготовилась дать отпор. Но пора было купать сына, и она вышла из ванной с красным замкнутым лицом…

— Не стойте! Рыба кончается.

— Как кончается? Магазин только открылся, — зашумели в очереди.

— С утра надо было приходить. Две тонны продали.

— С утра мы работали…

— Кончай базарить, дед. Стал в очередь и жди спокойно.

— Не учи меня, молокосос. Тебя еще на свете не было, а я…

Пошло-поехало. Пока страсти разгорались, товар иссяк. Но Тане все-таки досталась последняя рыбина. Ужин был обеспечен.

Скинув сапоги в прихожей, Таня ринулась к балконной двери. Петя лежал с закрытыми глазами. «Спит мой хорошоночек, — успокоилась она и стала раздеваться. — Приготовлю карпа в сметане. Пальчики оближешь! — Таня остановилась. — Зачем же я его так кормлю? За что? За ледяной голос, за безразличие? Балда неразумная! Создала ему красивую спокойную жизнь, теперь кукарекай. Щи разогрею — и будет с него. — Она оглядела себя в зеркало и, передразнивая, сказала: — Ты неумеха! Ты нерадивая! Кто его заставлял на мне жениться? Ну кто? Не нравлюсь я ему, ну и ладно. Мне он тоже, может, разонравился. Возьму вот… и все».

В углу возле двери зашуршало. Карп живой еще. Таня наполнила ванну, вывернула в нее целлофановый пакет. Рыба туго выскользнула, шлепнулась в воду и поплыла. «Живучая!» — тоскливо подумала Таня.

Сын еще спал. Она села к телефону, набрала номер подруги.

— Мы как раз о тебе говорим, мамаша ты наша! — обрадовалась Марина. — Сынок не болеет? Замечательно! Скоро ли с коллективом сольешься? Работники нужны. Впрочем, не торопись. Воспитывай, как положено. Главное, закаляй.

Тане расхотелось откровенничать. «Они там думают, что у меня райская жизнь. На службу не хожу. Сижу дома, пряники трескаю». Нет, подруга ее не поймет. Осудит скорее. Конечно, Сережа такой положительный. Не пьет, не бьет, зарплату несет… Чего еще нужно для счастья, спрашивается?