— И у меня трешка пропала, — развела руками Тося. — Вот те на!

Все переглянулись и почему-то уставились на Петю. Мама спросила ужасным шепотом:

— Ты?

Петя заплакал. Мама закрыла лицо ладонью и сказала:

— Мой сын!

Девушки вышли из комнаты. За дверью послышалось: «Вот они, культурные!», «Тише, вы, из-за трояка…», «Мы сроду замки не запирали», «Мать-одиночка».

Петя видел, как мама напряглась, покраснела — то ли от стыда, то ли от гнева. Нужно было что-то сказать, успокоить ее. Но мальчик не мог встать, подойти и даже пошевелиться…

Он плыл в горячем облаке, выныривал из душного тумана, видел сердитые осуждающие лица и снова окунулся в жар. Он заболел свинкой. Ему приснились пролитые духи. Запах от них исходил такой тяжелый, плотный, что не было спасения. Он окутал мальчика, сжал, как пеленки когда-то в младенчестве, и не давал пошевелиться.

Утром пришел детский врач, хмурая женщина в белом халате, с чемоданчиком. Забыв поздороваться, она прежде всего указала:

— У вас душно в комнате. Нужно проветривать!

Мама поставила для нее стул около кровати.

— Это что? — сердито спросила врач, указывая на ребенка. — Снять! Все снять!

Мама стала раскутывать сына: теплую пушистую шаль тети Тоси, штапельный платок, марлевый компресс на горле. Запахло скипидаром.

— О, боже! — сказала врач и развернула мальчика к свету.

Мама стояла за спиной врача и тоскливо смотрела на сына. Петя давно уже собирался заболеть, чтобы мама вот так на него смотрела и жалела его, маленького, и простила ему все прегрешения. «Вот я и заболел, — подумал Петя. — И мама меня жалеет». Но в этот раз болезнь была неприятной, и захотелось поскорее выздороветь.

— Три дня. Больше не положено, — сказала врач.

Это означало, что мама будет ухаживать за Петей три дня и не ходить на работу. В прошлый раз, когда у него была ангина, она тоже не ходила, а читала ему вслух сказки Андерсена. Станет ли она ему теперь читать?

В дверь просунулась голова Сереги.

— Болеешь?

Петя лежал, глядя в потолок. Мама ушла в аптеку. Серега подошел к товарищу:

— Какой ты раздутый! Тебе больно?

— Угу, — промычал Петя.

— А мы сегодня на поле пойдем и в карьер прыгать. Жалко, что ты заболел… Тебя мать била?

— За что?

— За то, что деньги своровал.

— Я не воровал, — заявил Петя.

— Ври больше! Я слышал, бабы шумели на кухне.

Петя вдруг понял, что он не просто взял из чужого чемодана деньги. Он их стащил. Мальчик поднялся, надел ботинки и пошел к двери.

— Я сейчас, — сказал он товарищу, неловко повернувшись.

В туалетной комнате он вывернул карман, сгреб всю мелочь, что осталась от вчерашних трат, и бросил в унитаз. Часть монет оказалась на виду, увеличенная пленкой воды. Мальчик потянул шнур, и урчащий поток смыл серебро с медью.

Но совесть его не успокоилась.

…В дверях столичного гастронома столкнулись двое: женщина лет пятидесяти и молодой человек в яркой спортивной куртке. В каждой руке у нее по хозяйственной сумке. Молодой человек нес нераспечатанную коробку баночного пива. «Петя?» — неуверенно спросила женщина. Молодой человек вгляделся в нее: «Кого я вижу! Капитолина Антоновна! Сколько лет!» — «Узнал соседку, — обрадовалась женщина. — Столько времени прошло, а узнал». — «Детская память, говорят, цепкая. Да и как же мне вас забыть, милая моя тетя Капа?» — «И то правда. Одной семьей жили».

Они вошли в магазин, расположили вещи на подоконнике и разговорились. Она рассказала ему, что живет у племянника, нянчит его малыша. «Такой хорошенький, такой славный! Только аллергия у него на апельсины».

— Я, Петенька, довольна своей жизнью. У меня есть близкие, родные. Я не только для себя живу. Может, в этом и счастье.

Он не стал хвастать о своих достижениях, умолчал о заграничных командировках. Сказал только, что детей пока не завел, потому что жена ушла от него, а новой подруги пока не обрел. «Зато мама здорова, слава богу». Потом, слегка замявшись, он спросил:

— Помните тот случай, когда я деньги взял из ваших чемоданов?

— Какие деньги? — притворилась женщина. — Ничего такого не помню.

— Я своровал ваши деньги.

— Ты что-то путаешь. Ты не был вором. Ты был очень нежный, хороший мальчик. Мы тебя все любили.

Он взял ее руку в серой трикотажной перчатке и поцеловал.

— Я вас подвезу. У меня тут машина, — предложил он.

— Куда же ты меня подвезешь. Я ведь в этом доме живу. На третьем этаже, квартира восемь. Заходи в гости. У нас квартира хорошая, большая. Отдельная!

— А я хату жене оставил. Сейчас у мамы живу. У нее тоже — отдельная…

Не вызывайте маму

Мальцева была хорошенькая и одевалась лучше всех девочек в санатории: и пальтишко, и шерстяная кофточка, и почти игрушечные белые валеночки на ней были точно по размеру. Все мальчики, даже самые безалаберные и драчливые, глядели на нее с тайным восхищением.

После завтрака собирались на прогулку.

— Фу, дурак! — Мальцева оттолкнула Витю Мерзликина, невзрачного, стриженного наголо подростка с неестественно большим при его худобе животом. Из-за водянки он чаще других просиживал в процедурном кабинете.

— Я нечаянно, — попробовал оправдаться Витя, поднимая с пола придавленную башмаком пушистую шапочку.

— За нечаянно бьют отчаянно, — вступился Валерик Бочкарев и поднес к его носу кулак. — Понюхай, чем пахнет.

Мила надула губки, отряхивая шапочку:

— Пузатик несчастный…

— Оделись? Марш на улицу! — Воспитатель Станислав Петрович вышел из учительской, застегивая пальто.

Пригородный санаторий для детей и подростков располагался в старинном добротном особняке на возвышенном берегу мелководной реки, которая в эту пору стояла подо льдом, и ровная снежная гладь ее кое-где была испещрена петлями заячьих следов. Детям строго-настрого запрещалось спускаться с берега. Они ходили парами, растягиваясь цепочкой вдоль расчищенной от снега аллеи взад-вперед.

Станислав Петрович не был разговорчив. Он вслушивался в ребячью болтовню, хмуро отмечая про себя, что эти так называемые больные дети довольно бойки на язык и не упускают случая пошалить.

Он всегда помнил, что должен щадить их, поэтому старался не реагировать на стихийные междоусобицы. Каждого ребенка в отдельности он жалел. Но все вместе они тяготили его.

«Ходячими» были не все дети. Некоторые, ослабленные, вместо гулянья лежали на террасе в синих ватных мешках и чаще всего спали. В том числе и Маша. На днях ей исполнилось двенадцать лет. От мамы пришла посылка с конфетами и набором художественных открыток, с которых Маша срисовывала цветы. Она лежала в мешке, мечтая стать взрослой, помогать маме.

— Лежишь, королева Несмеяна? А мы белку видели. Настоящую!

Розовощекая Мила чувствовала в бледноликой худощавой девочке соперницу, хотя у Маши не было густых темных кудрей и туфелек с лакированными пряжками. Было пальто «на вырост» — длинное, широкое. Маша радовалась, что под мешком его совсем не видно.

До обеда оставалось время. Освеженные прогулкой, дурачились в коридоре мальчики. Мила рылась в шкафу, ища новую юбку. Лена Ерастова уткнулась в книжку. Маша раскрашивала в альбоме анютины глазки.

— Девочки, хорошая у меня юбочка? — Мила вертелась, поглядывая на подруг в ожидании похвал.

— Юбка как юбка, — едва взглянув, обронила Маша.

— Тебе завидно, вот и злишься.

— Подумаешь!

— Подумаешь, да не скажешь! — Мила высунула язык.

— Глупая, юбкой хвастается.

— От глупой слышу.

— Мила, да ну ее! — оторвалась от книжки Лена. — Иди прочти, тут место одно, умрешь!

Обе склонились над книжкой, потом взглянули друг на друга и прыснули.

— Погоди, вот тут еще, — Лена перевернула несколько страниц. Их многозначительные переглядывания означали, что текст был недозволенный.

Маше очень хотелось вместе с ними заглянуть в книгу, стать участницей их тайны. «Вот еще унижаться! — успокоила она себя. — Пусть хихикают. Я такую картинку нарисую, что они пожалеют».