Однажды начались неприятности. Сначала кто-то в мелком журнальчике мимоходом обронил, что «воззрения профессора Н. П. Семина на психологию древних славян страдают узостью». Эту мысль подхватил другой критик, нашел спорное место в книге «уважаемого исследователя» и уделил ей треть статьи в толстом журнале. Николай Петрович стал популярен. Будущие кандидаты наук, боевитые и устремленные, искали его расположения. Он не хотел словесных боев, суеты. Но с молодыми был любезен…
Маша заканчивала школу и не знала, кем быть. «Оболтус» Миша засел за английский: родители прочили его в престижный институт. «Кем бы ты ни стала, — говорила Галя, обнимая дочь, — главное, будь счастлива и здорова». Маша поступила в Менделеевский, благо школа ее была с химическим уклоном.
…«Прогрессивно мыслишь! — одобрил ее Миша. — На химию сейчас большая ставка». Они сидели в Парке культуры, ели мороженое — праздновали свои достижения. Он впервые увидел ее в легком нарядном платье, отметил «по-взрослому» заколотые на затылке волосы и понял, что хочется поцеловать ее. Но не знал, как это сделать и где: кругом люди, голоса, движение.
На улицах долго не темнело. Они ходили и ходили по скверам, по переулкам. Наконец, где-то в центре города в чужом подъезде обнялись и стояли, ничего не говоря, только ощущая друг друга.
…«Дочь выросла!» — очнулся Николай Петрович, увидя однажды, как, ставший своим, повзрослевший юноша шел к электричке с их желтой хозяйственной сумкой, а Маша оглядывалась, виновато улыбаясь, махала букетом ромашек, прощаясь с родителями до следующего выходного. Николай Петрович затосковал, не зная отчего. Завершался пятилетний его труд: последняя часть исследования лежала на столе — стопка мелко исписанных страниц. «Дочь выросла, и скоро я стану дедом».
«А знаете, как древние славяне обходились со стариками?» — сказал он за воскресным обедом.
Все привыкли к его застольным беседам. Информация лилась из него потоком. Ясная память, трезвый ум, весь изученный материал делали из него занятного рассказчика.
«С почтением?» — улыбнулась дочь.
«Обессилевшего от времени старика, не пригодного для работы, избавляясь от лишнего рта, дружно забрасывали камнями. Пока не помрет».
«Дикость какая», — прокомментировала Маша.
«Не волнуйся, Маня, это в древности было — все равно что никогда», — Миша выразительно посмотрел на тестя: зачем же так!
«Действительно, я что-то завелся, — подумал Николай Петрович. — Дочь на последнем месяце. Они скоро уедут. Кто у них родится?»…
Николай Петрович вздрогнул: какая-то птичка влетела в темное отверстие скворечника. «Синица? Трясогузка?» — спросил он себя и стал сторожить дальше. Но от натуги в глазах рябило, и он вытащил из кармана платок вытереть слезы.
…У Маши с Мишей родилась Катя с маленьким розовым личиком. Николай Петрович вдруг понял, зачем он столько лет прожил на свете. Затем, чтобы слышать за стеной суетливых женщин («Мам, где у нас новые простынки»? «Миша, подогрей бутылочку!»), затем, чтобы ему доверяли подержать крохотное тельце в байковом одеяле. И что бы однажды маленький голос произнес: «Дедя!»
Давно, когда он еще не носил очков, внучка вбежала в комнату и испуганно зашептала: «Дедушка, идем скорее! Оно там живое и шуршит. Такое серое. Возле сарая».
Он взял девочку за руку и быстро пошел. В сумерках все сливалось. Они едва различили маленький холмик. При их приближении холмик шевельнулся и зафыркал. Это был еж.
«Не бойся, деточка, он, наверное, пришел подкормиться к нашей компостной куче. Мы его не станем трогать».
«Настоящий еж, — завороженно протянула внучка. — Живой. Из леса».
«Сходи к бабушке, возьми кружку молока и блюдце. Нальем ему и уйдем. Он без нас поест».
Девочка долго не могла успокоиться. Подходила к темному окну, словно желая увидеть, как зверек пьет их молоко.
«Нужно было его в дом взять, — говорила она. — У нас тепло. Мы бы ему постельку сделали».
«Нельзя отнимать его от леса. Там его дом. Там ему хорошо. У людей он может погибнуть».
«Как? Почему? — удивлялся ребенок. — Разве мы плохие?»
«Нет, конечно. Но мы слишком сильные и можем причинить ему вред. — Дед обнял внучку, прижал к себе и услышал, как стучит ее возбужденное сердце. — Знаешь, какой великаншей ты показалась этому ежу? Ого! Вот он и зафыркал, чтобы напугать тебя. Чтобы ты не нашла его деток и не забрала с собой».
«У него есть детки? Где?»
«Где-нибудь в укромном месте наверняка есть. Видела, какой он большой? У таких больших обязательно детки бывают».
«Жалко, что мы их не видели».
«Маленьких надо охранять, чтобы их никто не обидел».
«Да, — согласилась девочка. — Мы им всегда молока наливать будем. Пусть пьют».
Она еще долго лопотала про зверюшек. И, укладываясь на ночь, рассуждала: «Если какой-нибудь маленький ежик потеряется, мы его найдем и спасем от волка. Он у нас поживет денька три, а потом придет за ним еж-папа, и мы ему отдадим. Маленькие ежи колючие, как ты думаешь, дедушка?»
«Думаю, у них мягкие колючки».
«Значит, их можно потрогать».
«Похожа на трясогузку, — всматриваясь в птицу, думал Николай Петрович. — Значит, приглянулся ей наш скворечник. Сегодня Катя приедет. Расскажу ей».
Внучка приехала поздно вечером, к деду не зашла, а закрылась в маленькой комнате. Ночью он услышал голоса и приглушенные рыдания. Николай Петрович поднялся, вышел и столкнулся с женой. Та отстранила его:
— Ради бога, не входи. Она ополоумела.
— Да в чем дело?
— Потом. Ложись!
Утром жена сказала ему, что Арсений Малышев жениться на Кате не собирается.
— Ну и что? — спросил Николай Петрович.
— Как что! Ведь она его любит. Уже два года.
— Того рыжего, маленького? — удивился он.
— Представь себе, того рыжего, маленького. И он собирался жениться.
— Так в чем дело?
— Это ты виноват! — внезапно возникла в дверях Катя с красными щеками и опухшими веками. — Ты не соизволил ему помочь. Отказал в ничтожном деле!
— Что ты такое говоришь, девочка моя? Ты путаешь одно с другим. Какая связь? — Николай Петрович вспомнил: — Да, я сказал ему, что рекомендовать его Сабурову не считаю возможным. Ну и что?
— Ты мог сделать то, о чем тебя просили? Мог?
— Сабуров не отказал бы мне, надеюсь. Но пойми…
— Ты такой принципиальный, такой благородный, — перебила внучка. — Тебя попросили, а ты!
— Значит, из-за меня ты теряешь…друга? Выходит, я виноват? — Николаю Петровичу захотелось обнять эти дрожащие плечи, успокоить гневные слезы, но он побоялся еще раз услышать упрек.
Он отвернулся и ушел к себе.
Где-то на столе был листок с адресом и полным именем этого рыжего дельца… Он тогда как бы случайно оторвался от молодежной компании, пившей на веранде чай, и тихо, но решительно постучался к Николаю Петровичу. Если бы Николай Петрович знал, что у него с Катей, оказывается, роман, он бы иначе взглянул на этого паренька. В науке таких шустрых предостаточно. Одним больше, одним меньше — какая разница. Лишь бы ей было с ним хорошо. «Но это же странно! Как ей может быть хорошо… с этим, — Николай Петрович поморщился. — Хотел рассказать про скворца, а ее уже другое занимает. Я старый пень! Чего мне стоило позвонить Сабурову, замолвить слово? Девочка убитая, а я о материях рассуждаю». Среди бумаг на столе он разыскал чужеродный листок с размашистым почерком: «Улица Можайская, пять. Квартира семнадцать». Телефона не было.
Николай Петрович надел серый плащ, взял зонт и пошел на станцию. Электричкой до города езды было полчаса. Столько же он ехал в метро.
Оказавшись в новом квартале среди одинаковых многоэтажных домов, он растерялся. Но табличка на ближайшем доме указывала, что Можайская улица и есть та, на которой он стоит.
Лифт поднялся быстро, бесшумно. Лестничная площадка пахла жареным луком. На звонок открыла девушка в мужском банном халате и тапочках на босу ногу.