На стоянке они облазали «жигуленок», Валентин заглянул в двигатель, пощупал стойки, постучал по крыше и весело заявил Воле, что надо делать дело, мол, черт с ним, с рублем, только плати, начальник!

Все, к счастью, решили за него, но от такой удачи было как-то не по себе. Мужики уже вычисляли, прикидывали, сыпали терминами, именами: кто покрасит, кто продаст крылья, — Волю это мало интересовало. Он и сам дивился своему состоянию: снова с неимоверной силой завертелись перед глазами кусты, понеслись навстречу, как наяву предстала перевернутая навзничь машина, внутри салона тихо плескалась на лобовом стекле вода.

Мужики меж тем сцепили грузовик с «жигуленком», свистом дали понять, что пора ехать. Воля сел за руль, тронулись в Щебетово. Ехать предстояло километров сорок — Валентин пообещался через полтора часа доставить на место. Чигринцев автоматически следил за тяжелой кормой самосвала, петляющего по улочкам города, за тросом, держал его внатяжку, работая тормозом, крутил руль.

В одно из дербетевских воскресений зашел разговор об опытах с крысами. Любые животные имеют социальную структуру, у этих же тварей, как известно, она выражена особенно четко: лидеры — главенствующие, мощные и жестокие; середнячки — снующие по клетке, знающие свое место и изгои — загнанные за ящик с кормом, дрожащие, третируемые первыми и вторыми, обреченные на скорую гибель. Лидерам, естественно, достается самое сладкое, они же и плодят основную массу потомства. Середнячкам кое-что еще перепадает, изгои, понятно, радостей жизни лишены вовсе. Казалось, устроено мудро. Но по новым исследованиям выходило не все так просто: потомство лидеров, наделенное большими познавательными способностями, чтоб не сказать умом, оказалось подвержено и большим нервным стрессам. Кататония, каталепсия, эпилепсия — весь чудесный набор психиатрической больницы сидел у них в крови вместе с приобретенным генетическим умом. Во время стресса в кровь выбрасывается адреналин, он расщепляет гликоген печени, рождая глюкозу, покрывающую энергетические расходы организма на предстоящую борьбу. Поколение умников справлялось со стрессом, на удивление, хуже средних тупиц. Умники переходили в положение изгоев. Другое дело, когда им впрыскивали дозированный адреналин — закаленные добавкой, они немедленно превращались в жестоких и хладнокровных лидеров. Их братья, лишенные препарата, однозначно загонялись за ящик, обрекались на истребление.

Выходит, легче жилось середнячкам — стресс у них проходил быстро, крысы плодились без лишних эмоций, сновали по клетке, добровольно подчинившись раз и навсегда обозначившимся лидерам.

Павел Сергеевич, помнится, презрительно скосил глаза на докладчика и вынес свой вердикт: «Вульгарная социология. Человек — существо страдающее, совестливое и свободное, подобные аналогии неуместны». На том и порешили. Теперь крысы преследовали его как наваждение. Сказать подобно Павлу Сергеевичу, откинув сомнение, он бы не смог.

Чигринцев поднял глаза к небу. Солнышко светило высоко, в разбитые стекла залетал холодный воздух. Солнышко его и вылечило. Он принялся думать о насущном — о деньгах, что придется выложить за ремонт. Вся выручка от «Золотого петушка» уплывала к осчастливленным мастерам, дальше жить было не на что. Но тетушкины золотые — пропадать им, что ли? Немедленно постановил сбагрить их по прибытии в Москву, вообразил, как станет смотреться обновленная, перекрашенная машина, и на душе потеплело.

Он приближался к Щебетову, к Бобрам, к заветной Пылаихе. Там ждал зарытый клад, страшный вурдалак, ведьма на огненном помеле или просто грибы, охота, рыбалка. Правы были мужики, черт с ним, с рублем, надо делать свое дело. Валентин клятвенно заверил, что за две недели они управятся — ему были крайне необходимы деньги к этому сроку.

Им предстояло чинить машину — Чигринцева на две недели ждали лес, хлюпающее болото, бобриные хатки, редкие пузырьки воздуха, выныривающие на поверхность затихшей воды: то ли зверек их пускал, то ли рыбина, то ли, потревоженная тяжелым сапогом, так дышала зыбкая почва. Брильянты, рубины, изумруды, сапфиры, их переливающиеся краски играли в каплях росы, бликовали на свежих, тончайших паутинках. Глюкоза, видно, сделала свое дело. Воля погладил руль — полированный, теплый, он был приятен на ощупь, слегка дрожал, принимая морзянку от катящихся по асфальту колес.

Чигринцев боялся встречи с родными Николая — все же чуть не угробил кормильца, но никто его в случившемся не обвинил, наоборот, приняли по-родственному тепло, посмеялись и повздыхали над их приключением, посочувствовали, кивая на разбитую машину. По случаю чудесного возвращения накрыли в горнице праздничный стол, наварили картошки. Из своих запасов Чигринцев выделил банку тушенки и литровую бутыль спирта. Валентинова жена принесла большой круглый рыбник и пол-литра самогонки. Сели по чинам: Николай во главе, Воля — гость, рядом, затем Валентин с супругой, на дальнем краешке двое курносых детей, к великому их счастью допущенных до пира, Колькина жена — Галина — на подхвате и старенькая бабушка об одном зубе во рту, смахивающая на ведьму с картинки.

Разлили, выпили, закусили лучком да огурчиком, выпили еще. Усталость истаяла, головы просветлели, глаза подернулись масленой пленкой. Начали обсуждение, естественно, с аварии, переключились на ремонт, незаметно сползли к обыденным проблемам. Постепенно дошли до воспоминаний, тут затеребили старуху. Воля на всякий случай спросил про старых помещиков. Бабушка, а она была Николаева бабушка, как ни странно, хозяев помнила.

Француз, властитель Щебетова, по ее словам, был жаден до денег, мужики бегали от него прирабатывать на сторону. Жена же его была, наоборот, добрая, все дарила детям конфеты, случись проехать по селу. Старуха зашамкала ртом, словно вкус тех диковинных конфет еще сохранился на сморщенных губах.

Воля удивленно вздохнул: выходило, она помнила мать Павла Сергеевича. Бабкины воспоминания подействовали магически, все за столом замолчали — видно, на такие откровения старая пускалась не часто.

Помнила она и как застрелили барина, знала даже, кто стрелял — конокрад Толька Желтов. Рассказала и про пылаихинского хозяина, в его яблоневый сад вся округа ходила за яблоками до самой войны, потом уж сад захирел.

— Бабушка, бабушка, — перебили дети, — покажи яички.

Старуха исчезла на минуту, вынесла в платочке три разноцветных пасхальных фаянсовых яйца, самое, видно, дорогое, что имела.

— Батюшка мой от царева брата на Пасху получал. Вот помру — Коленьке с Галиной достанутся, — заявила она гордо.

— Какой такой царев брат? — спросил Чигринцев недоверчиво.

— Тот, что в карете взорвался, жена его еще, добрая женщина, после в монастырь ушла. Мой батюшка на Москве у них кучером служил. Как убиенье вышло, супружница его дворню собрала, расцеловала всех в губки, до земли поклонилась и ушла в монастырь, босоногая, сказывали, ушла.

Яйца были простые, белые, с медными ушками для подвешивания. На каждом кроме обязательных анаграмм Христа запечатлен герб Москвы с Георгием Победоносцем и с золотой царской короной над ним. Похоже, история смахивала на правду.

Не веря еще до конца, Воля возбужденно поведал собравшимся историю великого князя и Елизаветы Федоровны. Старая охотно слушала, утвердительно кивала головой, соглашалась — так, мол, все и было, так ей и отец рассказывал.

— Что, драгоценные? — Глаз Николая алчно заблестел.

— Если честно, не знаю, — признался Воля.

— Ну да, царские же, брось! — Николай напомнил ему человека, торговавшегося в скупке из-за серебряного набора.

Воля хотел пояснить, но старуха, набравшись храбрости, перебила, чувствовала, что сегодня она виновница торжества.

— Вам бы все деньги, а это, — она потянула к себе, — Боговы яйца. Богу вешались в подношенье. Я их хотела снести отцу Паисию в пылаихинскую церковь, да не успела, укатали его с семьей за Можай.

— Ты, бабка, когда в церкви-то была последний раз? — подначил Николай.