«Анастас! Твою записку получил. Видимо, с хлебом дела пойдут. Приходится признать, что Бухарин теряет возможность повести «форсированное наступление на кулака» путем нового повышения цен на хлеб. Можешь ему сказать, что я вполне понимаю его положение и почти-что соболезную…»
Или еще в одном письме:
«…Форсируй вовсю экспорт хлеба. В этом теперь центр. Сталин».
Но иногда проскальзывали мнения и суждения о коллегах по партии:
«…Об Угланове поговорим по приезде в Москву. Он оказался, к сожалению, безнадежным путаником и в политических, и в организационных вопросах. Жаль, очень жаль».
«…Насчет Стомолякова Молотов ничего не писал. Если с Парижем не выходит дело, я не возражаю против его назначения твоим замом…»
«…Насчет Розенгольца я уже написал Молотову и внес формальное предложение. Серго может дать взамен Розенгольца Клименко.
«О Рябоволе написал Молотову…»
Иногда появляется нечто личное:
«…Был в Абхазии. Пили за твое здоровье!..»
И в каждом финале обязательное:
«…Жму руку. Твой Сталин…»
Я и мои коллеги из отдела тотчас ксерокопировали эти письма, подвергали расшифровке (почерк Сталина был весьма заковырист) и включали в описи. Описи вместе с отличными копиями ежедневно ложились на стол Черненко. Оригиналы до поры до времени ждали своей участи в сейфах. В конце разборки архива описей оказалось столько, что они были переплетены в три толстенных гроссбуха, размером каждый с хороший энциклопедический том.
Один документ поразил меня очень сильно. Всего три с половиной странички машинописного текста. Со всеми входящими номерами, естественно. С грифом «секретно»!
К Хрущеву и Микояну обращался легендарнейший маршал Григорий Константинович Жуков. Каждое его слово в письме от 27 февраля 1964 года сочится обидой и болью:
«…Про меня рассказываются и пишутся всякие небылицы. Какие только ярлыки не приклеивали мне, начиная с конца 1957 года и по сей день:
— и что я новоявленный Наполеон, державший бонапартистский курс;
— у меня нарастали тенденции к неограниченной власти в армии и стране;
— мною воспрещена в армии какая бы то ни было партийная критика в поведении и в работе коммунистов-начальников всех степеней;
— и что я авантюрист, унтер-пришибеев, ревизионист и тому подобное…
Мне даже не дают возможности посещать собрания, посвященные юбилеям Советской Армии, а также парадов на Красной площади. На мои обращения по этому вопросу в ГЛАВПУР мне отвечают: „Вас нет в списках!“
Никита Сергеевич и Анастас Иванович! Поймите в какое положение я поставлен…»[1]
Судя по отсутствию резолюций на письме, Никита Сергеевич и Анастас Иванович письмо «зажали». Не дали ему никакого хода… К чему это привело — все прекрасно знают! Должные почести у нас принято воздавать после смерти…
Каждый день к Черненко на стол ложилась новая опись и новый комплект обнаруженных документов. Он их просматривал и тотчас отправлял дальше: к Андропову и Суслову. Оттуда они возвращались через несколько дней, с приколотыми резолюциями типа: «Продолжайте присылать на ознакомление…»
Насколько я мог судить по автографам Суслова и Андропова, ничто особенно их не заинтересовало. Они не заказали подборки на какую-то строго определенную тему. Брежнева микояновский архив не интересовал вовсе. У меня сложилось впечатление, что Черненко рассказывал кое о каких документах из этого архива, в частном приватном порядке. Любопытство у Брежнева не проснулось…
А материалы продолжали и продолжали вываливаться из папок, свертков и вороха желтых газетных листов.
Среди самых любопытных находок — вне всякого сомнения, нужно считать фотографии Ленина. Не того Ленина, что в Кремле, в Горках или на отдыхе, а того, что лежит в мавзолее.
Снимков было два. Оба очень четкие. Сделаны специалистами-медиками кремлевской лаборатории. Никто другой в то время их сделать просто не мог — это категорически запрещалось. Появление человека с камерой на пороге мавзолея строго каралось по всей тяжести закона…
А у Анастаса Ивановича фотографии покойного частенько бывали в руках. Он их, похоже, подолгу разглядывал.
Облик Ленина на этих снимках совсем не тот, что ныне — кожа на лице еще не столь дряблая, лишена лакировочного глянца, морщины у глаз будто живые, а вот с левой рукой дела обстояли неважно… Кожа, судя по фотографии, начала трескаться и расползаться. Видимо, эти неприятности и привели реставраторов тогда в мавзолей с фотоаппаратом в руках, а Микоян, воспользовавшись моментом, забрал впоследствии эти снимки себе.
Историческая роль этих фотографий, видимо, довольно значительна хотя бы по той причине, что сделаны они через несколько лет после смерти Ленина, задолго до войны, еще при жизни Сталина.
Эти фотографии тоже совершили, как и остальные документы, путешествие вверх и вниз — от нас к Черненко, от Черненко к Андропову и Суслову, потом назад…
— Ты вот что, Виктор, — сказал мне как-то Черненко, когда я забирал очередную порцию вернувшихся документов, а работа с архивом Микояна подходила к концу. — Сложи часть документов в особую папочку и принеси мне… Пусть пока у меня полежат…
— Какие, Константин Устинович?
— Письма Сталина, ленинские снимки в мавзолее и еще это, это и это, что карандашиком отмечено…
Я выполнил это поручение шефа в полном соответствии с полученным указанием. В нем не было нарушения никаких норм — Черненко имел право оставлять при себе любые документы.
Потом эта приметная папка несколько раз попадалась мне на глаза, когда Черненко доставал и передавал мне из своего сейфа те или иные бумаги. Почему-то он не спешил расставаться с письмами Сталина — листами из блокнота, исчерченными неровными синими карандашными строками… Может, действительно находил в них что-то очень важное для себя? Не знаю…
Когда Черненко умер, в ЦК началась поразительная кутерьма, связанная с борьбой за власть. Меня в его кабинет больше не пустили и какова дальнейшая судьба той папочки я не знаю. Но… Но я хорошо знаю, что в ней лежало!
Когда Черненко затребовал те самые документы по описи, чтобы поместить в свою личную папку, ксерокопии тех документов оказались как бы никому не нужны, они зависли в воздухе — их просто некуда было подшивать!
Иногда я достаю эти листки, вглядываюсь, например, в каллиграфически-красивые китайские иероглифы, в оттиски чудных «с дракончиками» печатей, и пытаюсь немного, в порядке развлечения, поломать голову…
Ну что, спрашивается, здесь такого интересного?
«Товарищ Туманян! Многие наши новые и старые части еще не имеют винтовок и очень нуждаются в вооружении. Поэтому убедительно прошу Вас из Порт-Артура или из любого другого места доставить десять тысяч винтовок, 600 легких пулеметов, двести тяжелых пулеметов в Ляо-Ян и передать нам. Так как время напряженное, мне пришлось за помощью обращаться только к вам.
С комприветом, Пын-Джен и Линь-Бяо.
13/XI 1945 21 час»
Сколько ни смотрю в этот лист, сколько ни вчитываюсь в строчки перевода, не могу взять в толк, что привлекло Черненко в этом письме двух видных китайских революционеров — одного полководца, второго политика? Разве что только автографы?
Но были в архиве Микояна и смешные находки. Всех нас — «архивариусов» — очень развеселила карикатура, вырезанная Микояном из какого-то американского журнала и аккуратно подшитая в папочку.
На рисунке изображена трибуна мавзолея, на которой стоит множество людей в абсолютно одинаковых пальто и шапках. Один из иностранцев, стоящий среди гостей на Красной площади, спрашивает у своего приятеля: «Скажи, Фрэнк, а что это за люди, которые стоят рядом с Микояном?»
Похоже, что карикатура Микояну очень нравилась. Она льстила его самолюбию тем, что из всех ныне живущих и взбиравшихся на трибуну мавзолея вождей, по мнению американцев, никто не обладал такой известностью, как он — Анастас Микоян!
1
Секретно.
ПЕРВОМУ СЕКРЕТАРЮ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС
товарищу Н. С. ХРУЩЕВУ
ЧЛЕНУ ПРЕЗИДИУМА ЦК КПСС
товарищу МИКОЯН А. И.
Я обращаюсь к Вам по поводу систематических клеветнических выпадов против меня и умышленного извращения фактов моей деятельности.
В газете "Красная Звезда" от 11 февраля 1964 г. в статье, посвященной 20-летию Корсунь-Шевченковской операции "Канны на Днепре", Маршал М. В. ЗАХАРОВ пишет: "...Создалась довольно напряженная обстановка. В этих условиях координировавший действия 1-го я 2-го Украинских фронтов Маршал Советского Союза Г. К. Жуков не сумел организовать достаточно четкого взаимодействия войск, отражавших натиск врата, и был отозван Ставкой в Москву. Вся ответственность за разгром окруженного противника была возложена на Маршала КОНЕВА".
Вы, Никита Сергеевич, в это время были членом Военного Совета 1-го Украинского фронта и хорошо знаете события тех дней, и мне нет надобности здесь их расписывать. Доложу лишь о нижеследующем:
Утром 12 февраля мне позвонил СТАЛИН и сказал: "Мне сейчас звонил КОНЕВ и доложил о прорыве фронта ВАТУТИНА и выходе из окружения Корсунь-Шевченковской группировки противника. Вы знаете об этом?"
Я доложил СТАЛИНУ: "КОНЕВ во совсем правильно доложил обстановку. В районе Лысянка противник действительно потеснил части ВАТИТИНА, но меры приняты и положение там будет скоро восстановлено".
СТАЛИН продолжал: "КОНЕВ предлагает объединить в его руках все войска внутреннего фронта для ликвидации окруженного противника, как это было сделано под Сталинградом, а отражение ударов противника со стороны внешнего фронта возложить на Вас и ВАТУТИНА".
Я сказал СТАЛИНУ: "В этом нет необходимости, так как через два-три дня окруженный противник будет добит".
Через пару часов была получена шифровка, в которой предлагалось мне и ВАТУТИНУ заняться отражением ударов противника со стороны внешнего фронта, где наступало до восьми танковых и шесть пехотных дивизий противника. КОНЕВУ поручалось завершить ликвидацию окруженного противника, для чего ему и передавались некоторые войска 1-го Украинского фронта.
В Москву Ставка меня не отзывала, а, как Вам известно, я продолжал помогать войскам Воронежского фронта отражать наступление противника в районе Корсунь-Шевченковской и одновременно готовить наступление фронта на Чертков, Черновицы, а 1-го марта, в связи с ранением В. Ф. ВАТУТИНА, мне пришлось вступить в командование 1-м Украинским фронтом. С 3-го марта, как известно, я проводил Проскуровско-Черновицкую операцию. Операция закончилась успешно и 10 апреля 1944 года я был награжден орденом "Победа".
Следовательно то, что пишет ЗАХАРОВ в отношении меня, является его досужей выдумкой.
Газета "Известия" в октябрьских номерах 1961 года опубликовала репортаж своего спецкорреспондента "Атомная подводная лодка в плавании", в которой говорится:
"...Жуков отрицал значение технического прогресса, развития техники для вооружения армии и флота. Он утверждал, что ракета - дура, а штык - молодец, считал флот архаическим пережитком, нужным лишь для праздничных парадов. Это были тяжелые времена для нас, подводников, - говорил мне один адмирал, герой войны..."
Кто это "герой войны, один адмирал", в репортаже не сказано.
Вы знаете мое отношение к подводному флоту, к техническому перевооружению армии и флота, и знаете, что я никогда не отрицал ракетного оружия, тем более не являлся сторонником штыковой тактики.
В редакцию "Известия" я послал письмо, просил разобраться с умышленным извращением фактов, но прошло больше года в из редакции "Известия" на моё письмо даже не ответили. Видимо сочли, что со мной теперь вообще можно не считаться.
В ряде мемуаров, журналах, в различных выступлениях высказывались в высказываются всякие небылицы, опорачивающие мою деятельность как в годы Великой Отечественной войны, а также в послевоенный период.
Какие только ярлыки не приклеивали мне, начиная с конца 1957 г. и по сей день:
- и что я новоявленный Наполеон, державший бонапартистский курс;
- у меня нарастали тенденции к неограниченной власти в армии и стране;
- мною воспрещена в армии какая-бы то ни было партийная критика в поведении и к работе коммунистов - начальников всех степеней;
- и что я авантюрист, унтер-пришибеев, ревизионист и тому подобное.
Вопреки решению Октябрьского пленума ЦК КПСС 1957 г., меня здорового человека лишили работы и уволили в отставку. Больше года под различными предлогами мне не разрешали посещать партийные собрания, а затем меня вызвал полковник из политуправления и объявил, что есть указание передать меня на партучет в райком.
Мне даже не дают возможности посещать собрания, посвященные юбилеям Советской Армии, а также и парадов на Красной площади. На все мои обращения по этому вопросу в ЦК партии и ГлавПУР мне отвечали "Вас нет в списках".
Никита Сергеевич и Анастас Иванович! поймите в какое положение я поставлен.
И обиднее всего то, что несправедливое отношение ко мне происходит не в первый раз.
В 1937-38 годах меня пытались ошельмовать и приклеить ярлык врага народа. И, как мне было известно, особенно а этом отношении старались бывший член Военного Совета Белорусского Военного округа Ф. И. ГОЛИКОВ (ныне Маршал) и нач. ПУРККА МЕХЛИС, проводивший чистку командно-политического состава Белорусского ВО.
В 1946 году, под руководством АБАКУМОВА и БЕРИЯ, на меня было сфабриковано клеветническое дело. Тогда меня обвинили нелойяльном отношении к СТАЛИНУ.
БЕРИЯ в АБАКУМОВ шли дальше в пугали СТАЛИНА наличием у ЖУКОВА бонапартистских тенденций, и что я очень опасный для него человек.
Фабрикуя на меня дело были арестованы ряд моих сослуживцев генералов и офицеров, в том числе бывший член Военсовета 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант ТЕЛЕГИН К. П., бывшие мои адъютанты и порученцы генералы МИНЮК, ФИЛАТОВ, ВАРЕЙНИКОВ, СЕПОЧКИН в другие.
Всех их физически принуждали дать показания а на меня и о наличии "Военного заговора" во главе с Маршалом ЖУКОВЫМ.
Но с арестом самого АБАКУМОВА это дело провалилось.
И, как Вам известно, после смерти СТАЛИНА и расстрела БЕРИЯ, постановление ЦК о нелойяльном моем отношении к СТАЛИНУ и прочих сфабрикованных обвинениях, Президиумом ЦК было отменено.
Но вот сейчас на меня вновь клеветники наговаривает всякие небылицы. И, как мне известно, докладывают Вам всякие вымыслы о нелойяльном моем отношении к Вам и к другим членам Президиума ЦК. Как только поворачивается язык у этих людей, есть-ли у них простая человеческая совесть.
Я прошу Вас принять меры, которые Вы сочтете необходимыми, чтобы прекратить клеветнические выпады против меня и всякие бездоказательные обвинения.
Прошу правильно меня понять.
Желаю Вам хорошего здоровья и многих лет жизни!
С уважением
Маршал Советского Союза (Г. Жуков)
27 февраля 1964 года.