— Разукрасили тебя.

— Постарались, — согласился Марко.

— А Ивга здесь… — сказал Кремень, садясь на скамью рядом с сыном.

— Знаю… мне Ян говорил… — Марко смотрел в темный угол комнаты и потирал руки. — Сурму, Дранова, Гарайчука замучили гайдамаки… — тихо сказал он. И через силу, с трудом находя нужные слова, рассказал обо всем, что произошло в Масловке.

— Может, полежал бы ты? — предложил отец. — Нелегкие у этих бандитов руки.

— Нет! — И Марко покачал головой. — Отлежаться успею. Воевать надо, товарищ начальник. — Что-то похожее на улыбку мелькнуло на его губах.

— Вот это так! — И отец еще раз радостно обнял сына. — Знало мое сердце, что вырвешься ты из беды. Скоро и до гайдамаков доберемся, скоро! А теперь, сынок, скачи на хутор и жди там моих приказаний. Утром, думаю, начнется. А Кажан где?

— На хуторе.

— Радость у него большая: из когтей гайдамацких вырвался и дочка нашлась… А ты ему навсегда благодарен должен быть… Скачи, Марко! До рассвета позорюй с Ивгою!.

Марко вышел, не оглядываясь. Кремень прижал лицо к стеклу. Он видел, как сын отвязал от палисадника лошадь, вскочил в седло и скрылся в темени, рассеяв по перрону цокот подков.

«Вот их и двое на свете», — на миг подумалось Ивге.

Она сидит с Марком, тесно переплетя пальцы, молчит.

Все сказано, обо всем вспомнили в короткую, неповторимую ночь. Неумолимо синеет за окнами чистое утреннее небо.

Кажется, в тишине слышно, как стучит сердце. Закрыв глаза, они ищут губами друг друга.

Находят.

Тогда все исчезает. Только слышно, как льются и льются минуты…

Вместе с утренним солнцем ветер с лимана принес в Лоцманский хутор, отзвук пушечных выстрелов.

Они раздавались один за другим, и партизаны тревожно прислушивались к глухому реву пушек.

Марко стоял в саду, у плетня. Впереди, за неглубоким оврагом, расстилалась степь.

«Началось!» — подумал он, и ему стало легко и радостно. Наконец-то настало то желанное, к чему готовились на Лоцманском хуторе в течение многих дней…

Ивга искала Марка. Она еще спала, когда он оставил хату.

Боязнь снова потерять любимого охватила девушку. Ее цветастый платок замелькал в кустах.

На рассвете прошел чистый дождь, и теперь деревья, кусты, трава — все вокруг казалось прибранным по-праздничному, торжественным.

Ивга нашла Марка в саду. Взгляд его блуждал вдали, где клубились над степью сизые тучи. Одна за другой пропадали они за горизонтом, и за ними открывался неоглядный величественный простор.

Орудия громыхали все чаще и сильней.

Марко обернулся и увидел девушку. Он пошел к ней навстречу, положил руки ей на плечи и притянул к себе.

— Ну, вот и все! Сейчас я поеду. Бой сегодня. — Марко замолчал, прислушиваясь к выстрелам. — Вон как Охрим гвоздит, — восхищенно воскликнул он.

— И я с тобой, — неожиданно сказала она.

— Куда? — удивился Марко. — Нельзя тебе… Ты ведь больна еще.

Она обиженно отступила и сказала:

— Снова уедешь… И все идут в бой, отец вон тоже собирается. Вечером говорил: «Будет, навоевался, поедем, дочка, в Дубовку», а теперь говорит: «Повсюду наша Дубовка, повоюем, а там поглядим»! Сидит и винтовку чистит… Не могу я остаться одна, опять тебя потеряю.

— Нет, Ивга, не потеряешь. А в бою что тебе делать? Вот погоди, научу с винтовкой управляться, тогда и повоюешь. А воевать еще придется. Не последний это бой…

В полдень канонада затихла. Привезли первых раненых. Их разобрали по хатам жены лоцманов.

Ивга суетилась, помогая хозяйке хаты. Внесли двух раненых — молодого и старого бородатого крестьянина. Старик молчал и только скорбно смотрел на завязанную ногу.

Парень стонал и перебирал пальцами, ища что-то, не находил и жаловался.

Ивга с расширенными от страха и жалости глазами перебегала от одного к другому. Молодой был ранен в грудь.

На перевязке пятнами выступала кровь. На губах малиновыми пузырьками дрожала пена.

Марко вывел с Лоцманского хутора четыреста сабель и десять пулеметных тачанок и прошел рысью к Боляховскому лесу.

На опушке он приказал бойцам спешиться и отдохнуть, выслал разведку и лег на разостланную шинель. Лошади неспокойно топали. Разноголосый гомон стоял вокруг.

Лежа на спине, Марко видел над собой чистое синее небо. Раскидистые дубы поднимали навстречу небу и солнцу свои суровые верхушки.

Вокруг остро пахло прошлогодней прелой листвой. Над деревьями кружили вороньи стаи.

Вскоре разведка донесла, что греческая пехота залегла в шести верстах от леса.

Тогда по полям, залитым дождями, ударили сотни копыт, проложили борозды высокие колеса тачанок. Веселый ветер запел в ушах всадников свою песню.

Марко повел отряд в бой.

XVI

В иллюминатор виден был порт и прилегающие к нему кварталы, а если приподняться над столом и приблизить глаза к стеклу, то справа за городом вставали Форштадт, степь и зубчатая цепь лесов на горизонте.

Генерал Ланшон с гневом дернул шнур драпировки, и шелковая штора закрыла свет.

Несколько минут он сидел в кресле, втиснув в узкое пространство между поручнями свое рыхлое старческое тело.

Все, точно во время бури, рушилось, исчезало. Дела приобретали совершенно неожиданный оборот.

В кают-компании командующего ждали офицеры. Ему надо было выйти и сообщить им что-либо важное и непременно солидное.

Утром он по радио передал несколько вопросов в ставку генерала д’Ансельма, главным образом упирая на необходимость помощи, но получил весьма неопределенный ответ.

Над Одессой тоже сгущались тучи. Штаб советовал положиться на собственные силы и на эшелоны, которые должны прийти из Николаева.

Через час после этого было получено новое радио: «Идет на помощь греческий крейсер, высадит десант». Вспомнив об этом, Ланшон облегченно вздохнул, с усилием поднялся с кресла и вышел в кают-компанию.

Сидевшие за круглым столом офицеры встали. Ланшон прошел к своему креслу и жестом пригласил их занять места.

Офицеры сели. Генерал обвел взглядом лица присутствующих. Полковник Форестье сидел, переплетя перед собой на столе пальцы. Контр-адмирал Маврокопуло грыз мундштук трубки и смотрел на Тареску, как на пустое место. Майор Ловетт небрежно развалился, свесив руки, и немигающим взглядом смотрел на Ланшона. Рядом с ним поместился Микола Кашпур. Впервые за последние две недели его пригласили на совещание, и он понимал, что это неспроста.

— Господа! — сказал Ланшон. — Я созвал вас для того, чтобы огласить приказ командования: любой ценой уничтожить большевистские войска, освободить прилегающие к Херсону провинции от красных и постепенно продвинуться вверх по Днепру. Политика выжидания кончилась. Армия держав Согласия переходит к решительным операциям. Сегодня, в крайнем случае завтра, на херсонский рейд прибывает крейсер с греческой пехотой.

— Пользы от нее мало, — вставил, пожав плечами, Ловетт и, как бы извиняясь за свою некорректность, добавил: — Они, ваше превосходительство, панически отступают перед партизанами.

— Я протестую, — засопел Маврокопуло.

— Оставьте! — генерал резко ударил ладонью по столу. — Теперь не время для пререканий: враг у нас один, и перед лицом его у нас должно быть полное единство действий и взглядов. Мы не гарантированы, что красные от артиллерийского обстрела не перейдут к атаке. Поэтому выход у нас один: контратака. Но такая, чтобы одним ударом уничтожить их окончательно. Из Николаева идут эшелоны, греческий крейсер — в пути. Надо оттянуть на восемь — двенадцать часов начало военных действий… Для этого я приказываю начать переговоры с партизанами.

Офицеры удивленно взглянули на Ланшона.

— Да, господа, переговоры. Они продлятся ровно столько, сколько потребуется нам, чтобы выиграть время, а затем — в бой. И положить конец всей этой истории! Я заканчиваю. Никаких обсуждений. Время слишком дорого. К красным выедет для переговоров комиссия в составе полковника Форестье, майора Ловетта и представителя директории господина Кашпура. Все инструкции я передам полковнику лично. Вы свободны, господа!..