— На такие вопросы я не отвечаю, — сказал Марко и отвернулся.

Глаза Молибоги налились кровью. Перевесившись через стол, он в ярости прохрипел:

— Коммунисты, шаг вперед!

Марко искоса посмотрел на своих товарищей. Затем шагнул вперед, и то же самое сделали остальные партизаны.

— Все! — проговорил Молибога. — Хороша будет из вас ушица.

— Костей много, не подавиться бы вашей милости, — заметил Олекса Сурма.

— Тронь-ка его кости! — крикнул Молибога конвойному, и гайдамак ударил старого партизана прикладом между лопаток.

— Будешь говорить, комиссар? Последний раз спрашиваю!

Марко молчал. Молибога наклонился к Антону. Снова наступила тишина, и ее-то Марко запомнил яснее всего.

Вдруг Беркун поднялся и, придерживая рукой шашку, стал спускаться с крыльца.

На предпоследней ступеньке он остановился.

— Так, — протяжно произнес он, глядя на расстегнутую Маркову рубаху, — вот и встретились, Марко Высокос.

Кольцо гайдамаков сомкнулось теснее.

— В старину товарищами были, — пояснил он офицерам, ткнув пальцем в пленного.

— Ты мне не товарищ, контра! — спокойно и раздельно выговорил Марко.

Антон побелел. Молибога схватился за маузер.

— Погоди! — властно удержал его Беркун. — Не мешай! Это меня касается. Дай с побратимом побеседовать. Один хлеб жевали. В одном окопе спали. Забыл?

— Я с изменниками и подлецами не разговариваю, — ответил Марко.

— Не разговариваешь? — процедил сквозь зубы Беркун. — А тогда, помню, разговорчивый был. Просвещал меня… Я, может, теперь тебя хочу…

Он запнулся и замолчал, поняв, что все это лишнее, что Марко не проронит ни одного слова, но эта мысль еще больше разъярила его.

Он приблизился к Марку, криво шагая, скользя взглядом по сторонам, поверх голов, высунувшихся над забором.

— Где оружие, забранное у англичан? Где спрятали? — спросил он, остановившись против Марка и торопливо расстегивая кобуру. — Где оружие, спрашиваю. Скажешь — помилую, — пообещал он и облегченно вздохнул, расстегнув наконец неподатливую застежку.

Марко молчал.

— Может, вы скажете? — обратился он к остальным. — Молчите? Онемели от страха?

— Нет. Речь нам бог дал — он и возьмет, — отозвался Сурма.

— Взять их! — крикнул Антон. — Жилы вытянуть, но чтобы сказали!.. А этого — тут оставить!

Партизан повели. Марко остался перед Антоном.

— Прощай, Марко! — громко проговорил Сурма.

— Прощай, начальник! — подхватили Гарайчук и Дранов.

— Прощайте, друзья! — ответил Марко и закусил губу.

— Вот и встретились, — зачем-то повторил Беркун. — Скажи хоть, задорого ли ты коммунистам продался? За сколько душу христианскую отдал?

— Вот сейчас выпустим ее на свет божий! — засмеялся Молибога. — Посмотрим, какая у комиссара душа.

— Говори, Марко Высокос. Говори все, как перед богом.

Антон озирался по сторонам. Масловчане вытянули шеи, чтобы услышать, что скажет перед смертью коммунист.

— Говори! — уже не сдерживая себя, крикнул Беркун. — Мать наша Украина кровавыми слезами умывается, брат на брата восстал! Загубил ты Родину-мать! — орал он, дергая пленного за рубаху.

— Сирота ты! — вдруг сказал Марко, и пальцы Антона разомкнулись, выпустив ворот рубахи. — Украина — не мать тебе и бандитам твоим! — проговорил Марко гневным голосом. — Нет у вас матери. Виселицы по вас плачут!

— Молчи, не смей!

Антон в ярости замахнулся, но не успел ударить и, дико заорав, упал навзничь, сбитый сильным ударом ноги Высокоса.

Дальше Марко не помнил ничего. Петлюровцы накинулись на него. Ржавый привкус крови наполнил рот.

Кремень не спал. Склонившись над столом в тяжкой задумчивости, он слушал, как дождь отбарабанивал на окнах свою грустную песню.

На топчане храпел утомленный Матейка. Прискакал из разведки, привез девушку. Оказалось — та самая Ивга, о которой столько рассказывали Марко и Чорногуз.

Чорногуза нет. Лежит на Горе-Резанке.

А Марко? Охрим вернулся с оружием, снарядами и патронами. Завтра — наступление. А Марка нету. Тяжелые предчувствия сжали сердце. И не отмахнешься от них.

Все уже было готово.

Перед начдивом лежал подписанный приказ о наступлении. Завтра утром приказ этот вступит в силу. Его прочитают по сотням, и через несколько часов Кремень поведет Дивизию на Херсон.

Склонясь над столом, начдив прислушивается к шуму дождя за окнами, к храпу усталого Матейки, к собственным мыслям.

Может, и Марка не станет, как не стало Петра?

Не видел сына никогда, потом встретил в водовороте борьбы и снова потерял. Не удивительно, если так случится. Но этого не должно быть.

Пальцы сухо хрустят. Точно январский мороз ветки ломает. Может быть, это старость?

Кремень улыбается. Пожалуй, она.

Пора ей напомнить о себе. Годы спешат, катятся, как днепровские волны.

Но пусть старость обождет! Сейчас не время уступать ей!.. Еще нужны силы. Брови сошлись на переносье.

Кремень не любил воспоминаний и все же не мог от них удержаться. Вспомнилось, как много дней назад в этой же хате Петро Чорногуз спрашивал о его фамилии. Почему Кремень? Так и не успел подробно рассказать ему. Все некогда было. Так можно многое не успеть…

Брови снова сошлись. Не к чему вспоминать. Но память неотвязна. Вспомнился дубовик Кирило Кажан (верно, потому что дочка его за стеною). Где он теперь? Говорят, в немецком плену.

На топчане завозился Матейка. Поднял голову над жесткой подушкой и пробормотал сквозь сон:

— Не спишь, начальник? Ложись!..

Голова упала — и снова громкий храп.

— Спи, спи! — говорит тихо Кремень. — Я еще посижу…

Но Матейка не слышит. Он спит и, быть может, видит во сне свою далекую родину — Венгрию.

«Марка нет, — думает Кремень. — А что, если и завтра не будет? Нет, не может быть! Марко из всякой беды вывернется».

И мысли устремляются дальше: «Хорошо, что есть снаряды, оружие! Теперь держитесь, оккупанты!..»

За стеной забылась в спокойном сне Ивга. Ей ничего не снится.

Спокойно поднимается и опускается грудь. На чуть приоткрытых губах играет улыбка.

Тихо на Лоцманском хуторе. Дождь перестал. У околиц, в плавнях, в садах — часовые.

За лиманом, на горизонте, узкой серой полоской обозначился рассвет.

Кирило Кажан видел, как на площади перед церковью замучили партизан.

Умирая, они так ничего и не сказали, только Олекса Сурма, выплевывая на траву искрошенные прикладом зубы, с презрением бросил петлюровцам:

— Вспомнится еще вам наша смерть, гадюки!

Теперь они лежали все трое спокойные, тихие, словно никогда и не жили на земле.

Кирило бродил по хутору как неприкаянный. Его все тянуло на площадь — еще раз поглядеть на замученных. И, куда бы он ни пошел, всюду перед глазами вставали три трупа.

Он слышал, как хвастались гайдамаки, что завтра порешат и Марка и что атаман обещал потешиться над комиссаром куда хлеще, чем над теми тремя.

Настал вечер. В поповском доме граммофон играл вальс «На сопках Маньчжурии».

Но на хуторе было тревожно. Масловчане спускали с цепей собак, запирали двери и ставни, ворота дворов.

После того, что произошло утром, не было у них на душе покоя… Ну, а как уйдут гайдамаки, что тогда?

А в поповском доме старший Молибога домогался у Антона ответа:

— Что же дальше?

— Все будет хорошо, — , хвастался Антон, идет головной атаман Петлюра и с ним войска пятьсот тысяч, и польские легионы, и английский король, и шах персидский, и немцев одних…

— Не ври, — вдруг крикнул Владимир Молибога, уснувший было в кресле с недопитым стаканом водки в руке. — Ничего у нас нет, папаша! Слышите?

Он вскочил и швырнул стакан об пол.

— Конец настает нам. И потому, папаша, либо мы их, либо они нас… Гайдамакам своим не верю. Никому не верю. — Он испуганно моргал, пальцы у него дрожали, комкая скатерть.