Губы герцога слегка дрогнули. От Пенхерста до его собственного поместья было не более сорока миль. Хотя поиски Мэри Уинтерс тогда не увенчались успехом, выходит, она ушла совсем недалеко от дома.
– Прошу простить меня, джентльмены, но мне предстоит путешествие.
Герцог поднялся. За ломберным столом он просидел несколько часов кряду, и тем не менее его черный сюртук, панталоны, шелковый жилет и белоснежный галстук выглядели идеально, словно их только что почистил и отгладил усердный камердинер. Поправив рукава, Вейл заметил удивление и любопытство на лицах джентльменов, стремившихся развлечь его беседой.
– Путешествие? – осторожно переспросил Гарри Колдуэлл.
– Да, в Пенхерст, – подтвердил герцог.
– Вы намерены побывать на суде над Мэри Уинтерс? – Этот вопрос вертелся на языке каждого из присутствующих, но только лорду Олтону хватило смелости произнести его вслух.
– Джентльмены, слухи лгут: Мэри Уинтерс отнюдь не беззащитна, – объявил Вейл.
Он вежливо склонил голову, сдерживая желание улыбнуться при виде отвисших челюстей потрясенных собеседников. Вспомнив, с каким пылом они обсуждали подробности скандала, он мог себе представить, как будет передаваться его заявление из уст в уста за обеденными и ломберными столами.
Пусть сплетничают, сколько пожелают, решил Вейл. Может быть, это придаст некое подобие смысла пустой болтовне, которой они обычно развлекаются. Конечно, тайну никто из них не узнает.
– Доброй ночи, джентльмены.
Завсегдатаи клуба в ошеломленном молчании уставились вслед герцогу Вейлу.
Мэри Уинтерс объяснили, что ее ждет, только потому, что она настойчиво задавала вопросы и не стеснялась переспрашивать. Она понятия не имела о том, как проходят судебные процессы, но, выслушав объяснения местного констебля, сразу обратила внимание на их многочисленные погрешности и поняла, что таким путем невозможно прийти к справедливому решению.
Она была подсудимой, а это означало, что она не сможет выступить в качестве свидетельницы. Значит, никто не узнает, что произошло на самом деле. Ее обвинили в преступлении, а это подразумевало, что преступление действительно было совершено. На суде предстояло выяснить лишь некоторые запутанные обстоятельства. Мэри спросили, желает ли она нанять адвоката, но она просто покачала головой – у нее не было ни гроша.
Значит, на суде некому произнести речь в защиту Мэри Уинтерс, а ей самой не позволят вымолвить ни слова. Все уверяли ее, что судьи непременно доберутся до самой сути дела, но, поскольку истина известна только троим, а свидетельские показания позволено дать лишь одному из них...
Мысли Мэри двинулись по тому же замкнутому кругу, что и несколько недель назад, когда ее отвели в тюрьму в ожидании суда. Маркус Трейвик обвинил ее в попытке убийства. Он имеет право выдвигать против нее обвинения, она же не может оправдаться.
Это настолько поразило Мэри, что она попросила констебля повторить эти слова несколько раз. Он охотно согласился, не понимая причин ее беспокойства. Английское правосудие оставалось незыблемым на протяжении сотен лет, и Мэри уверяли, что она вполне может ему довериться.
Ее держали в маленькой окружной тюрьме с тех пор, как в памятное зимнее утро она прибежала в деревню – просить, чтобы кто-нибудь помог ее хозяину. К тому времени на ее лице уже проступили синяки, нос уродливо распух, но она беспокоилась только о человеке, который, как она считала, умирал в большом кирпичном доме.
Поначалу она не понимала, что ей говорят. Из ложного чувства благодарности она ни в чем не обвиняла человека, дом которого шесть лет служил приютом ей самой и ее сыну. Она и не предполагала, что Трейвик нагло солжет.
На протяжении трех месяцев Мэри упрекала себя за глупость: почему она не выпалила страшную правду первой же отзывчивой женщине, которая видела ее лицо и попыталась смягчить боль? К тому времени, как жители деревни, посланные Мэри в дом Трейвика, вернулись обратно, было уже слишком поздно.
Ей позволили держать в камере рукоделие и Библию. Время от времени Мэри навещал викарий приходской церкви и пытался утешить и ободрить ее. Он не знал подробностей прошлого и настоящего Мэри, а она предпочитала умалчивать о них.
С Ричардом она не виделась с тех пор, как оставила мальчика в холодной спальне, над телом человека, которого он считал своим отцом. Мысль о том, что больше она никогда не увидится с сыном, преследовала ее неотступно. Все другие муки Мэри смогла бы вынести, но думать о том, что мальчик остался во власти Трейвика, было слишком тяжело.
Зная натуру торговца, Мэри понимала, что Ричард не избежит наказания. Больше всего она надеялась на то, что Трейвик исполнит угрозу, которой прежде она так боялась. Если он женится вновь, то отошлет мальчика в школу. Только там Ричард будет вне досягаемости со стороны мстительного торговца.
Оставшиеся до суда дни Мэри молилась о безопасности сына. Зима кончалась, наступали первые весенние дни. Мэри понимала, что судьи охотнее прислушаются к мнению процветающего торговца, тем более пострадавшего, чем к мнению какой-то служанки. Никто не поможет ей оправдаться. Однажды она уже обратилась за помощью, но ее мольба осталась без ответа. Как и прежде, за Мэри Уинтерс некому было заступиться.
Зал суда переполнили зрители. Слухи о попытке изнасилования и надежда услышать пикантные подробности собрали любопытных со всей округи. Говорили, что некоторые приехали даже из Лондона.
Мэри провела ночь без сна, пытаясь подготовиться к тяжкому испытанию – необходимости выслушивать в присутствии чужих людей ложь, выдуманную Маркусом Трейвиком. Одно время она надеялась, что Трейвик приведет с собой сына, чтобы вызвать жалость у судей, но вскоре поняла, что надеяться не на что. То, что торговец не позволил допрашивать ребенка, даже к лучшему – для Ричарда, но не для самой Мэри.
Если бы Ричарда допросили в суде, он, несомненно, подтвердил бы слова Мэри. Но она не могла допустить, чтобы ее мальчик присутствовал во время разбирательства, да еще обвинял собственного отца. Если ей не удастся вырвать Ричарда из цепких лап Трейвика, лучше уж смириться с любым наказанием, только бы не подвергать малыша опасности.
Мэри не ожидала, что на суд соберется столько народу. Внешне она пыталась сохранять спокойствие, но внутренне содрогалась под множеством пристальных взглядов. Наконец заседание началось, и у Мэри вдруг закружилась голова. Голоса долетали до нее словно издалека.
Она ничем не выдала волнения, увидев изуродованный профиль Маркуса Трейвика. Он похудел, шерстяной костюм болтался на некогда крепком теле. Лишь один раз он окинул Мэри взглядом желтовато-карих глаз, полных презрения, и с тех пор не смотрел в ее сторону. Он не обернулся к ней даже в те минуты, когда повторял прежнюю ложь, которую Мэри впервые услышала утром, приведя констебля в дом хозяина, задыхающегося от боли и бешенства.
Показания давали только констебль, Трейвик и врач, который был немедленно вызван к торговцу. Как и следовало ожидать, Мэри не позволили произнести ни слова.
Когда с допросом свидетелей было покончено, Мэри попыталась обратиться к судьям в мантиях и париках. Она всегда была уверена, что их задача – выяснять истину и способствовать правосудию. Но главный судья поспешно и решительно прервал ее, добавив, что выслушивать обвиняемых – отнюдь не в интересах судебного разбирательства.
– Но разве суду не интересна истина, ваша честь? – спокойно спросила Мэри. – Разве вы собрались здесь для другой цели?
– Мы уже выслушали показания истца, а вам следовало бы помнить, что пострадал он, а не вы. В данном случае не вы должны добиваться справедливости.
– Ваша честь, поскольку речь идет о моей свободе, я вправе защищаться, – рассудительным тоном возразила Мэри. – А если вы готовы довольствоваться ложью, которую только что выслушали, значит, справедливости вовсе не существует.