– Я слышал, если бы не ваша сегодняшняя речь в палате, билль Веллингтона не был бы принят, – заметил один из игроков, наблюдая за неспешными движениями длинных тонких пальцев.

– Несмотря на то что мы не всегда сходимся во взглядах на политику, я согласился выступить в поддержку билля. Взамен я получил возможность выговориться, если вам угодно, – подтвердил его светлость, не поднимая головы.

– Следует признать, это немалое одолжение, – вступил в разговор Эссекс. – Насколько я понимаю, вы покинули Францию только для того, чтобы принять участие в дебатах.

– Последние несколько месяцев меня удерживали во Франции семейные дела. Когда же с ними было покончено, я порадовался возможности вернуться на родину и предложить свои услуги Веллингтону.

– Но вы пропустили почти весь светский сезон, – сочувственно заметил кто-то.

Герцог поднял голову и неожиданно усмехнулся в лицо собеседнику.

– В самом деле, – произнес он, не скрывая иронии и давая понять, что знаменитые лондонские сезоны давно утратили для него свое очарование. – Какая жалость! – добавил он, хотя всем присутствующим было ясно, что он ни о чем не жалеет.

Никто не решался засмеяться. Беседуя с Вейлом, было немудрено попасть впросак. Никому не удавалось угадать, когда он ждет смеха в ответ на свои язвительные замечания. Неловкая пауза затянулась, и наконец герцог, словно вдруг заметив смущение собеседников, поднял темно-серые глаза и обвел взглядом лица сидящих за столом.

– Неужели нынешний сезон чем-то замечателен? – осведомился он, приподняв бровь. Его брови и ресницы были чуть темнее волос – некогда золотистых, а теперь поблескивавших старым серебром. Тонкие морщины на лице герцога никто и не вздумал бы приписать разгульному образу жизни. Зная о многочисленных трагедиях в его семье, молодые повесы не удивлялись, замечая на лице этого человека следы страданий.

Покровительственный тон, которым был задан вопрос, низводил знаменитый лондонский сезон, отраду всей аристократии, до уровня самого бессмысленного из занятий – по крайней мере с точки зрения его светлости герцога Вейла. Собеседники прекрасно знали, что герцог редко покидает свое обширное поместье, презирая общество, которым они восхищались. Поэтому они тщетно рылись в памяти, пытаясь вспомнить какое-нибудь событие, которое заставило бы герцога пожалеть об упущенном времени.

– Люси Сандерсон произвела на свет очередного младенца, – несмело произнес кто-то. – И, разумеется, все теряются в догадках, кто был отцом на сей раз. Само собой, Сандерсон тут ни при чем.

Пример был выбран неудачно, поскольку эта история не завершилась скандалом. Глаза герцога Вейла по-прежнему выражали вежливую скуку.

– Младшая дочь Читингема сбежала с охотником за деньгами. Граф настиг беглецов на полпути к границе Шотландии, но сломанная ось задержала его, и ко времени прибытия разгневанного отца злодеяние уже совершилось, – сообщил лорд Олтон.

– К тому времени, как Читингем догнал парочку, свершилось не одно злодеяние, – ехидно поправил кто-то, вызвав одобрительный смех слушателей.

Человек, которого пыталась развлечь вся компания, выслушал этот рассказ молча. Вейл не любил сальные сплетни.

– А знаменитая деревенская новость? – напомнил кто-то. – Поучительная и забавная история Мэри Уинтерс и торговца?

Об этом случае знал весь Лондон. Интерес, с которым свет следил за событиями, не мог не вызвать удивления, поскольку главные действующие лица скандала не имели никакого отношения к аристократическому обществу. Но любопытство света было порождением той же скуки, которая заставляла лондонскую знать восхищаться известной балериной или боксером или же восхвалять самого жестокого из многочисленных преступников, которому в конечном итоге все равно грозила виселица.

В истории Мэри Уинтерс присутствовали элементы, которые неизменно возбуждали пресыщенную лондонскую элиту: плотское влечение и насилие. Город полнился слухами уже несколько недель, и по мере того, как день суда над Мэри приближался, в клубах все чаще вспыхивали бурные споры о подробностях этого дела, которые, впрочем, ни к чему не приводили, да и не могли привести.

– Мэри Уинтерс? – негромко переспросил Вейл голосом, в котором не осталось и следа недавнего сарказма. Теперь в нем чувствовался лишь легчайший оттенок любопытства, но, поскольку эта сплетня была первой, которая привлекла внимание Вейла, собеседники поспешили просветить его.

– Да, служанка, которая чуть не убила своего хозяина, – начал объяснять Олтон, но его заглушили протестующие голоса.

– Гувернантка, – поправил кто-то. – Она была гувернанткой.

– Нет никаких доказательств того, что она покушалась на хозяина, – отчетливо донесся до Вейла еще один голос. – Сама Мэри уверяет, что ей пришлось защищаться.

– Ну разумеется! – последовал пренебрежительный возглас. – Что еще ей остается?

– Торговец обнаружил, что эта женщина обворовывала его, чуть ли не вытаскивая еду изо рта его умирающей жены и сына, когда он уезжал по делам, – продолжал Олтон, не обращая внимания на протесты. – Само собой, Трейвик пришел в ужас и в порыве гнева пригрозил ей тюрьмой. Должно быть, Мэри до смерти перепугалась и в ту же ночь ударила его кочергой и бросила в камин. Говорят, теперь его лицо навсегда останется обезображенным.

– Так рассказывает сам торговец, – возразил виконт. – Жители деревни, которые знакомы с Мэри, говорят совсем другое. Прежде всего, откуда у нее на лице взялись следы удара?

– И каково же их мнение? – осведомился Вейл. Он даже не взглянул на виконта, и его пальцы, несмотря на лихорадочный стук сердца, небрежно поигрывали картой, взятой со стола. По иронии судьбы этой картой была дама червей.

– Они считают, что Мэри Уинтерс пришлось защищаться от домогательств Трейвика, – объяснил Солсбери. – Его жена недавно умерла, а сам он, по-видимому, человек непомерных и... весьма странных плотских аппетитов. Среди местных проституток он завоевал репутацию жестокого клиента. После смерти его жены гувернантка продолжала жить у него дома. У нее нет родных, ей не у кого просить защиты. Возможно, Трейвик надеялся, что останется безнаказанным или что старая дева охотно примет его знаки внимания, чтобы в конце концов стать замужней женщиной.

– Но она была одета, – напомнил кто-то. – Когда она прибежала в деревню просить о помощи, она была одета!

– А в спальне осталась разорванная ночная рубашка как доказательство против Трейвика.

– Она вполне могла разорвать ее сама, чтобы ввести суд в заблуждение.

Обмен репликами становился все запальчивее, каждый оратор выдвигал аргументы, которые повторял уже бесчисленное множество раз. Никто не смог бы объяснить, почему обстоятельства этого дела вызвали столь живой интерес.

– Если учесть, что ребенок молчит, – заявил Олтон, – становится ясно: случилось что-то страшное.

– Возможно, он видел, как пьяный отец пристает к любимой гувернантке?

– Трейвик и вправду был пьян – в этом не может быть сомнений! Констебль обнаружил у него в комнате пустой графин.

– Женщина вполне могла вылить его содержимое, чтобы избежать наказания.

– Но почему она была одета?

– А вы отважились бы пробежаться по деревне нагишом?

– И никто не знает, сумеет ли ребенок подтвердить ту или иную версию. Трейвик никому не позволил допрашивать его.

– И чем же все кончилось? – досадливо спросил Вейл. Властный голос герцога заставил спорщиков умолкнуть.

– Пока – ничем, – объяснил Олтон. – Обвинение в попытке убийства показалось местному магистрату настолько серьезным, что решение было отложено до судебного разбирательства. Суд состоится на этой неделе.

– Где же именно? – полюбопытствовал Вейл. Лицо герцога неуловимо изменилось, застыло, стало таким же твердым и холодным, как взгляд, которым он встречал тех, кто осмеливался нарушить его ревностно оберегаемое уединение.

– В Пенхерсте, – ответил Гарри Колдуэлл. Он знал больше остальных, потому что поместье его отца располагалось в тех же местах, где должен был состояться суд.