Интерес в ее глазах вспыхнул сильнее.
— Я только что с Колымы. В Москву, на переследствие.
— КРД[4]?
— КРТД[5]. С КРД не возят так далеко на переследствие, — усмехнулась она.
— Давно сидите?
— Взяли в тридцатом, сначала в ссылку, потом в политизолятор. — Она посмотрела на меня привычным и зорким взглядом. — Вы по какому делу?
— По делу Академии наук.
— Много взяли из академии?
— Начали весной. Но я была в экспедиции летом. Вернулась осенью. Взяли пятнадцатого октября.
— Вы член партии?
— Нет.
Она покивала головой:
— И тех и других берут, и тех и других. — Посмотрела оценивающим взглядом: — Вы Ленинградский университет кончали? Мои дочери учились там в двадцатые годы.
Помолчали. Взглядом осторожно ощупывали друг друга, как полагается по тюремной этике.
— С кем вы сидели в камере? — спросила она.
— Разный, очень разный состав. Из тех, кто вас может интересовать, встретила Катю Гусакову.
Она вздрогнула. Я смотрела оценивающе.
— Давно она в тюрьме?
— Год сидела в одиночке. К нам к камеру привели как с креста снятую. Одни глаза и косы длинные. Тело — прозрачное. Сказала, что после длительной голодовки.
Женщина молчала выжидающе. Волнуясь, поправила седеющие волосы.
— От Кати я впервые услышала о троцкизме, — сказала я, прямо глядя на нее, — она мне рассказала о политизоляторе и ссылке, но больше спрашивала о том, что делается на воле, о раскулачивании тридцатого — тридцать четвертого годов. Мне многое стало яснее. Наши разговоры помогли обеим. Я давала ей факты, она рассказывала концепцию Аслан Давид-оглы[6].
Женщина вздрогнула и засветилась каким-то внутренним светом.
— Вы знаете это имя? Значит, Катя доверяла вам, — сказала она со вздохом. — Мне тоже придется довериться. Вы едете на Колыму, а я — оттуда. Там много наших. Они не скрывают, что они троцкисты, и потому я решаюсь просить вас передать им, что вы встретили меня, что меня везут в Москву на переследствие. Им это очень важно…
В коридоре ударили в рельсу. Поверка. Закричали в камере:
— Становись на поверку!
Побросав свои занятия, сотня женщин выстроилась в ряд.
Дверь распахнулась. Дежурные вошли. Пересчет прошел быстро, сверх обыкновения. Все разбрелись по камере, и под смутный гул сотни голосов мы продолжали разговор.
— Как хорошо, что на нарах рядом со мной оказалось место, могли и не встретиться, — со вздохом сказала она.
— Бывают подарки судьбы, — улыбнулась я. — Клопов много? Сейчас разложу постель.
— Не очень. И вшей совсем нет. Недавно была дезинфекция камеры, и вещи все отправили в прожарку.
— Совсем хорошо. Скоро отбой.
Я расстелила одеяло, под голову положила мешок и улеглась.
— Вы не знаете, когда взяли в Ленинграде, на Шпалерную, Гусакову, она ведь была в политизоляторе?
— Не знаю, она сказала, что год сидела в одиночке, обрадовалась возможности поговорить. Какой у нее живой и ясный ум! И такой острый интерес к тому, что сейчас на воле!
— Ну еще бы! Год в одиночке не шутка.
— А мне тоже была важна эта встреча. Она рассказала мне о вещах, о которых я и не подозревала, рассказала про Аслан Давид-оглы. — Как будто тряпкой стерли старость и усталость с лица собеседницы — оно стало совсем молодым.
— Что рассказала?
— Как он из казахстанской ссылки уехал за границу. С ним отправили и Кибальчича. Между прочим, сестра этого Кибальчича и племянница, дочь другой сестры, той, что жила в Париже, со мной в этапе.
— Вы знаете, что он внук того Кибальчича, что был повешен по делу об убийстве первого марта?
— Знаю, конечно!
— Значит, Кибальчич уехал вместе с ним! Хорошо.
Ударил отбой. Камера стихла. Мы придвинулись совсем близко друг к другу и могли говорить без опаски.
— В двадцатые годы мои дочери Нина и Зина учились в Ленинградском университете, — сказала она задумчиво.
— Зина и Нина Бронштейн?!
— Вы знали их?!
— И знала, чьи они дочери…
— Да, я первая жена Льва Давидовича. Седов — сын от второй жены. А у меня две дочери и внук — от старшей. Я так беспокоюсь за мальчика! Ему сейчас четырнадцатый год. Говорят, его тоже взяли…
— Куда? В тюрьму? Какое страшное детство…
— В царское время детей не брали… Но этот — он хочет уничтожить всех. До седьмого колена. Лева похож на деда и, видимо, талантлив, как он. Что с ним будет? Где дочери? Уже много лет я ничего не знаю. Нас вывезли из ссылки прямо на Колыму. Мужчин отделили, конечно. А мы сидели в Магаданском лагпункте, — она приподнялась, посмотрела пристально, рассматривая меня, — вы беспартийная. Видимо, не боитесь нас, и я вам верю. Исполните мою просьбу, передайте обо мне друзьям.
— Передам.
— Меня из Магаданского лагеря взяли в «дом Васькова», и дальше обо мне они ничего не знают. И я не знаю, кого еще взяли. Кто остался? А это важно знать: видимо, хотят создать новое дело. Я знаю, что в Магаданском лагпункте осталась Лоло Бибинишвили. Это жена Ладо. Того самого Ладо, который в царское время гремел по всей Грузии. Активнейший большевик. Они старые люди, Лоло и Ладо… Лоло не трогали в Магаданском лагпункте… Считаются с ее прошлым? Вы ее легко найдете. Скажите ей, что Нушик, кажется, взяли. Как и меня. У меня не было ни одного допроса в Магадане. Ни о ком не спрашивали. Везут прямо в Москву, на переследствие. Думаю, что это расстрел. Чего им со мной возиться? — Она помолчала задумавшись. — Так вот, передайте Лоло, что ни о ком из товарищей ничего не слыхала. Чувствую себя неплохо, бодра. Я ведь старая, они тревожатся за меня. Товарищам шлю привет, верю в их бодрость и мужество. И скажите… Скажите им, что там, за границей, Аслан Давид-оглы сможет сделать многое. — Она посмотрела на меня засветившимися глазами, гордясь воспоминанием о нем, любовью к нему. И я, которая еще не умела понимать переживаний старости, молча удивлялась этой женщине, свету ее воспоминаний.
Мы уснули наконец. Утром, сразу после подъема, ее вызвали с «вещами».
— Ну, наконец на этап! Прощайте! Найдите моих товарищей на Колыме!
Я обещала.
Еще два или три дня мы пробыли в Иркутской тюрьме. Потом нас погрузили в теплушки и без пересадок повезли до Владивостокской пересылки. Сколько дней занял этот этап — я не помню. Время стирается в однообразной тряске теплушек. Пространство уходит, уходит, как лента кино в окошке на верхней наре.
Вдали — великие и прекрасные леса Восточной Сибири, вблизи, вдоль полотна железной дороги, колючая проволока и дощатые вышки БАМ — Байкало-Амурских лагерей. Колючая проволока тянется на сотни километров. И приводит нас — к пересыльной тюрьме Владивостока.
Вторая Владивостокская пересылка — городок дощатых бараков за колючей проволокой. Высокая проволочная стена и широкая бровка отделяют этот городок от остального мира. Через каждые 100–200 шагов поставлены вышки, и на них яркий прожектор, ночью освещающий бровку. Бессонный часовой, бессонный прожектор и тень остроухой собаки — все это называлось БАМ. Он тянулся на тысячи километров, заканчиваясь у Великого океана городком из дощатых бараков.
Внутри городок тоже разделен колючей проволокой на отдельные дворики. Сколько двориков? Сотня или десятки сотен — не знаю. В середине дворика дощатое здание — барак. Широкие двери, почти ворота на поперечной стене, а вдоль продольных стен в два, а иногда и в три этажа тянутся нары. Узкие, продолговатые окна дают полусвет. В каждом бараке вмещаются примерно около двухсот человек. Заключенные невозбранно выходят на дворик, обходят его кругом, вдоль колючей проволоки, невозбранно пробегают в длинный и низкий барачок с десятками дырочек над вырытыми ямами. Невозбранное пользование очень важно — на пересылке почти постоянно поносы. Иногда они переходят в повальную дизентерию, иногда затихают. Это зависит от состава заключенных: если в бараках привычные советские люди — они могут выдержать пищу из соленой рыбы, даже если она тухловата. Когда прибыл большой этап из арестованных иностранных членов III Интернационала — вспыхнула сильная дизентерия. И началась борьба с ней: внесли кипяченую воду в баки, которые стояли внутри бараков. Осыпали хлоркой дырки уборных. Поставили бачки с дезинфекционным раствором. Но немки все равно умирали.