Она жила во мне, она была жива,
Я в сердце жалкое впустил ее — синьору.
Увы, все кончено. Где мне найти опору?
Я мертв, а ей дано бессмертье божества.
Душе ограбленной утратить все права,
Любви потерянной скитаться без призору,
Дрожать от жалости плите надгробной впору,
И некому их боль переложить в слова.
Их безутешный плач извне услышать трудно,
Он глубоко во мне, а я от горя глух,
И впредь мне горевать и впредь страдать от ран.
Воистину мы прах и сиротливый дух,
Воистину — слепцы, а жажда безрассудна,
Воистину мечты в себе таят обман.
CCXCV
Что делать с мыслями? Бывало, всякий раз
Они лишь об одном предмете толковали:
«Она корит себя за наши все печали,
Она тревожится и думает о нас».
Надежды этой луч и ныне не погас:
Она внимает мне из поднебесной дали
С тех пор, как дни ее земные миновали,
С тех пор, как наступил ее последний час.
Счастливая душа! Небесное созданье!
Чудесная краса, которой равных нет! —
Она в свой прежний рай вернулась, где по праву
Блаженство ей дано за все благодеянья!
А здесь, в кругу живых, ее безгрешный свет
И жар моей любви ей даровали славу.
CCXCVI
Я прежде склонен был во всем себя винить,
А ныне был бы рад своей былой неволе
И этой сладостной и этой горькой боли,
Которую сумел потайно сохранить.
О Парки злобные! Вы оборвали нить
Единственной судьбы, столь милой мне в юдоли,
У золотой стрелы вы древко раскололи,
А я для острия был счастлив грудь открыть.
Когда она жила, мой дух отверг свободу,
И радости, и жизнь, и сладостный покой,
Все это обрело и смысл и образ новый.
Напевам, сложенным кому-нибудь в угоду,
Я стоны предпочел во имя той, одной,
И гибельный удар, и вечные оковы.
CCXCVII
В ней добродетель слиться с красотою
Смогли в столь небывалом единенье,
Что в душу к ней не занесли смятенья,
Не мучили присущей им враждою.
Смерть разделила их своей косою:
Одна — навеки неба украшенье,
В земле — другая. Кротких глаз свеченье
Поглощено могилой роковою.
Коль вслед любви, почиющей во гробе,
Ее устам, речам, очам (фиалам
Небесным, что досель мой дух тревожат)
Отправиться — мой час пока не пробил,
То имени блаженному, быть может,
Я послужу еще пером усталым.
CCXCVIII
Оглядываюсь на года былого:
Их бег мои развеял помышленья,
Смел пламень леденящего горенья,
Смел след покоя, горького и злого.
Любовным снам я не поверю снова:
Разбиты оба жизни утоленья:
То — в небесах, а то — добыча тленья;
Приятью мук утрачена основа.
Я потрясен и зрю себя столь нищим,
Что в зависть мне нижайшая судьбина:
Сам пред собой я в жалости и страхе.
Звезда моя! Судьба моя! Кончина —
И белый день над жалким пепелищем!
Низринут вами, я лежу во прахе.
CCXCIX
Где ясное лицо, чей взгляд мне был приказом? —
Я следовал за ним всему наперекор.
Где озаряющий мою дорогу взор,
Две путевых звезды, подобные алмазам?
Где благочестие, где знание и разум,
Где сладостная речь и тихий разговор?
Где чудо красоты, чей образ с давних пор
Преследовал, и влек, и удалялся разом?
Где ласковая сень высокого чела,
Дарившая в жару дыхание прохлады,
И мысль высокую, и обаянье грез?
Где та, что за руку мою судьбу вела?
Мир обездоленный лишен своей услады,
И взор мой горестный, почти слепой от слез.
CCC
Завидую тебе, могильный прах, —
Ты жадно прячешь ту, о ком тоскую, —
Ты отнял у меня мою благую,
Мою опору в жизненных боях.
Завидую вам, духи, в небесах,
Вы приняли подругу молодую
В свой светлый круг, которого взыскую,
И отказали мне в ее лучах.
Завидую, в блаженной их судьбе,
Тем избранным, что созерцают ныне
Святой и тихий блеск ее чела.
Завидую, Врагиня-Смерть, тебе, —
Ты жизнь ее в предел свой унесла,
Меня ж оставила в земной пустыне.
CCCI
Дол, полный звуков пеней повторенных,
Река, где токи есть моей слезницы;
Лесные звери, стаи вольной птицы
И рыбок, пленниц берегов зеленых;
Струи моих вздыханий воспаленных;
Мест, милых мне, обидные границы;
Холмов, теперь досадных, вереницы,
Где ждет Амур, как прежде, дум влюбленных, —
Ваш вид все тот же, что давно мне ведом,
Но я не тот: где радостью все было,
Живут во мне безмерные страданья.
Тут счастье зрел воочью. Прежним следом —
Туда, где бестелесной воспарила,
Отдав земле всю роскошь одеянья.