CCLXVII
Увы, прекрасный лик! Сладчайший взгляд!
Пленительность осанки горделивой!
Слова, что ум, и дикий, и кичливый,
Смиряя, мощным жалкого творят!
Увы и нежный смех! Пускай пронзят
Его струи — была бы смерть счастливой!
Дух царственный, не в поздний век и лживый
Ты властвовал бы, высоко подъят.
Пылать мне вами и дышать мне вами:
Весь был я ваш; и ныне, вас лишенный,
Любую боль я б ощутил едва.
Вы полнили надеждой и мечтами
Разлуки час с красой одушевленной:
Но ветер уносил ее слова.
CCLXIX
Повержен Лавр зеленый. Столп мой стройный
Обрушился. Дух обнищал и сир.
Чем он владел, вернуть не может мир
От Индии до Мавра. В полдень знойный
Где тень найду, скиталец беспокойный?
Отраду где? Где сердца гордый мир?
Все смерть взяла. Ни злато, ни сапфир,
Ни царский трон — мздой не были б достойной
За дар двойной былого. Рок постиг!
Что делать мне? Повить чело кручиной —
И так нести тягчайшее из иг.
Прекрасна жизнь — на вид. Но день единый, —
Что долгих лет усильем ты воздвиг, —
Вдруг по ветру развеет паутиной.
CCLXXI
Горящий узел, двадцать один год
За часом час меня сжимавший яро,
Рассекла смерть, — не знал я злей удара;
Но человек с печали не умрет.
Опять Амур мне воли не дает:
Другой силок в траве — и, сердцу кара,
Вновь искра разожгла огонь пожара
Так, что с трудом сыскал бы я исход.
Не помоги мне опытностью сила
Бывалых бед, сгорел бы я, сраженный,
Мгновенно вспыхнув, словно сук сухой.
Вторично смерть меня освободила,
Расторгнут узел, огнь угас, сметенный,
Пред ней и сила — в прах, и дар прямой.
CCLXXII
Уходит жизнь — уж так заведено, —
Уходит с каждым днем неудержимо,
И прошлое ко мне непримиримо,
И то, что есть, и то, что суждено.
И позади, и впереди — одно,
И вспоминать, и ждать невыносимо,
И только страхом Божьим объяснимо,
Что думы эти не пресек давно.
Все, в чем отраду сердце находило,
Сочту по пальцам. Плаванью конец:
Ладье не пересилить злого шквала.
Над бухтой буря. Порваны ветрила,
Сломалась мачта, изнурен гребец,
И путеводных звезд как не бывало.
CCLXXIII
Зачем, зачем даешь себя увлечь
Тому, что миновалось безвозвратно,
Скорбящая душа? Ужель приятно
Себя огнем воспоминаний жечь?
Умильный взор и сладостная речь,
Воспетые тобой тысячекратно,
Теперь на небесах, и непонятно,
Как истиною можно пренебречь.
Не мучь себя, былое воскрешая,
Не грезой руководствуйся слепой,
Но думою, влекущей к свету рая, —
Ведь здесь ничто не в радость нам с тобой,
Плененным красотой, что, как живая,
По-прежнему смущает наш покой.
CCLXXIV
Покоя дайте мне, вы, думы злые:
Амур, Судьба и Смерть — иль мало их? —
Теснят повсюду, и в дверях моих,
Пусть мне и не грозят бойцы иные.
А сердце, — ты, как и во дни былые,
Лишь мне ослушно, — ярых сил каких
Не укрываешь, быстрых и лихих
Врагов моих пособник, не впервые?
В тебе Амур таит своих послов,
В тебе Судьба все торжества справляет,
И Смерть удар свой рушит надо мною —
Разбить остаток жизни угрожает;
В тебе и мыслям суетнейшим кров;
Так ты одно всех бед моих виною.
CCLXXV
Глаза мои! — зашло то солнце, за которым
В нездешние края пора собраться нам…
Мы снова будем с ним, — оно заждалось там, —
Горюет, судит нас по нашим долгим сборам…
О слух мой — к ангельским теперь приписан хорам
Тот голос, более понятный небесам.
Мой шаг! — зачем, за той пускаясь по пятам,
Что окрыляла нас, ты стал таким нескорым?
Итак, зачем вы все мне дали этот бой?
Не я причиною, что убежала взгляда,
Что обманула слух, что отнята землей, —
Смерть — вот кого хулить за преступленье надо!
Того превознося смиренною хвалой,
Кто разрешитель уз, и после слёз — отрада.
CCLXXVI
Лишь образ чистый, ангельский мгновенно
Исчез, великое мне душу горе
Пронзило — в мрачном ужасе, в раздоре.
Я слов ищу, да выйдет боль из плена.
Она в слезах и пенях неизменна:
И Донна знает, и Амур; опоре
Лишь этой верит сердце в тяжком споре
С томленьями сей жизни зол и тлена.
Единую ты, Смерть, взяла так рано;
И ты, Земля, земной красы опека,
Отныне и почиющей охрана, —
Что ты гнетешь слепого человека?
Светил любовно, нежно, осиянно
Свет глаз моих — и вот угас до века.