– Я думал, ты никогда не придёшь, старик,– сказал он, и глаза его наполнились слезами.

– Всё из-за этих несносных Арбатнотов с их вонючим бриджем,– ответил Лайонел и закрыл дверь.

Он сел на койку – даже не сел, а раскованно плюх­нулся. Ему всегда нравился этот мальчик, ещё на том корабле, а теперь он нравился ему больше прежнего. Шампанское в ведёрке со льдом. Отличный парнишка. Они не могли об­щаться на палубе – всё-таки полукровка – но здесь, вни­зу, было, или скоро будет, совсем другое дело. Понизив го­лос, он сказал:

– Беда в том, что ни при каких обстоятельствах нам нельзя этим заниматься, и, кажется, ты никогда этого не поймешь. Если нас застукают, придётся заплатить безум­ную цену и тебе, и мне, поэтому, ради Бога, постарайся не шуметь.

– Лайонел! О Лайон, лев ночной, люби меня (в английском языке Лайонел – львёнок, Лайон – лев).

– Хорошо. Оставайся на месте.

Потом он заглянул в лицо волшебству, что изводило его весь вечер и сделало невнимательным в карточной игре. Запах пота разошёлся по каюте, когда он снимал одежду, обнажая отлитые из золота мускулы. Раздевшись, он стряхнул с себя Кокоса, который карабкался на него, как обезьянка, и положил его туда, где он должен был ле­жать, и обнимал его бережно, поскольку боялся собствен­ной силы и привык к аккуратности, и прильнул к нему, и они сделали то, чего оба хотели.

Так они и лежали, сплетясь: нордический воин и суб­тильный податливый мальчик, не принадлежавший ни к какой расе и всегда получавший то, что хотел. Всю жизнь ему хотелось игрушку, которая не сломается, и теперь он мечтал о том, как будет играть с Лайонелом всю жизнь. Он пожелал его с момента их первой встречи, обнимал его в своих снах, когда только это и было возможно, потом по­встречал его вновь, как предсказали приметы, выделил из толпы, потратил деньги, чтобы заманить и поймать его, и вот он лежит пойманный, сам того не зная.

Они оба лежали пойманные, и не знали об этом, а ко­рабль неумолимо нёс их в Бомбей”.

Встреча, предсказанная Кокосу звёздами, произошла в трудный для Лайонела момент. Получив предписание явиться на службу в Индию, он не смог купить билет на судно: все места были проданы. Покидая в мрачном настроении здание пароходства, он неожиданно повстречался с Кокосом. Тот мгновенно узнал кумира своего детства и предложил ему свою помощь. С быстротой молнии, мобилизовав своего секретаря-парса (последователя культа зороастризма, “огнепоклонника”) и всех, кто мог оказаться в этом деле полезным, он за взятку добыл каюту на двух человек.

Поначалу юный офицер с негодованием и презрением отнёсся к гомосексуальным склонностям Кокоса, но затем сам вошёл во вкус новых для него ощущений и отношений. “Они никому не причиняли вреда, зачем волноваться? Наслаждайся, покуда можешь. <…> Да, это и была жизнь, да такая, о какой он прежде ни­чего не подозревал в своём аскетическом прошлом: рос­кошь, радость, доброта, необыкновенность и деликатность, что, впрочем, не исключало животного наслаждения. <…> Его кар­точные долги улаживались через секретаря-парса. Если он в чём-то нуждался, или другу казалось, что ему это нужно, то или другое появлялось. Лайонел устал протестовать и начал принимать без разбору. Впрочем, ему тоже хотелось делать подарки в ответ, ибо он был кем угодно, но не приживалом.

<…> А этой самой ночью они лежали неподвижно гораздо дольше обычного, словно их что-то завораживало в покое их тел. Ни разу прежде они не были так довольны друг другом, но только один из них понимал, что ничто не длится вечно, что в будущем они могут быть более счастливы или менее счастливы, но никогда не будут счастливы именно так, как сейчас. Он старался не шевелиться, не ды­шать, не жить даже, но жизнь была в нем слишком сильна, и он вздохнул.

– Что с тобой? – прошептал Лайонел.

– Ничего.

– Я тебе сделал больно?

– Да.

– Прости.

– За что?

– Можно выпить?

– Тебе можно всё.

–Лежи спокойно, я тебе тоже налью”, – юношеская нежность Ганимеда сочеталась в нём с силой и простодушием средневекового воина-гота. Он“не тщеславился своею красотой, хотя, должно быть, понимал, что густые светлые волосы, голубые глаза, ядрёные щёки и крепкие белые зубы, – если всё это поддерживают широкие плечи – является сочетанием, перед которым не в силах устоять слабый пол. Кисти рук были сработаны грубее, но это, бе­зусловно, была честная работа, а упругие золотистые во­лоски на запястьях говорили о мужественности”. Лайонел“вытащил бутылку из ведёрка со льдом. Пробка с шумом вылетела и ударилась в переборку. За стенкой послышался недовольный женский голос. Они дружно засмеялись. – Пей давай, не мешкай. – Он протя­нул бокал, получил его обратно, осушил и опять наполнил. Глаза его сияли; бездны, через которые он сумел пройти, были забыты. – Давай устроим безумную ночь, – предло­жил он, ибо принадлежал к традиционному типу мужчин, которые, нарушив традицию раз, нарушают её во всём без остатка, и в течение часа, или двух, для него не существо­вало ничего такого, что нельзя было бы произнести или совершить.

Тем временем второй, глубокий, наблюдал. Для него момент экстаза был сродни моменту прозрения, и его вос­торженный крик, когда они сблизились, зыбко перешёл в страх. Страх миновал раньше, чем он сумел понять, что оз­начает этот страх и о чём он предупреждает. Быть может, ни о чём. И всё же благоразумнее наблюдать. Как в деле, так и в любви, желательны предосторожности. Надо заст­раховаться.

– Старик, а не выкурить ли нам нашу сигарету? – предложил он.

Это было установленным ритуалом, который убеди­тельнее слов подтверждал, что они по-своему принадлежат друг другу. Лайонел изъявил согласие и раскурил одну, вложил её между смуглых губ, вытащил, взял губами, и так они курили её попеременно, щека к щеке”.

Лайонел в простоте душевной считал своего любовника “безответственной обезьянкой”, нецивилизованным азиатом, так и не проникшимся традиционным британским трепетом перед инструкциями, запретами, общественным мнением и чувством долга. Тем удивительнее казалось ему то, что он рассказывает другу свои самые заветные секреты:

“– Кажется, я разом открываю все семейные тайны, но знаю, что ты никому не проболтаешь­ся. У меня такое чувство, будто я могу рассказать тебе всё; в известном смысле это у меня впервые. Ни с кем не гово­рил, как с тобой. Ни с кем, и, полагаю, никогда впредь не буду .Ах, да. О мамином муже, моём отце. Он тоже слу­жил, даже достиг звания майора, но произошло совершен­но немыслимое – отец принял обычаи туземцев и был уволен из армии. Остался на Востоке, бросил жену с детьми на руках и совсем без денег. Когда ты меня встретил, она увозила нас от него и тогда ещё надеялась, что отец образумится и последует за нами. Но он не тот человек. Он даже ни разу не написал нам; запомни – это строжайший секрет.

– Да-да, – ответил он, а про себя подумал, что секрет сей довольно заурядный: как ещё должен себя вести немо­лодой, но и не старый супруг?

– Лайонел, ответь мне на один вопрос. К кому ушёл твой отец?

– К туземцам.

– Он стал жить с девушкой или с парнем?

– С парнем? Боже упаси! Разумеется, с девушкой. Ка­жется, он поселился в каком-то отдалённом уголке Бирмы.

– Даже в Бирме есть парни. По крайней мере, я про это слыхал. Но твой отец ушёл к туземке. Прекрасно. В та­ком случае, у него могли быть дети?

– Если и были, то они полукровки. Весёленькая перс­пектива, нечего сказать. Ты понимаешь, о чём я говорю. Моя семья – отцовская, я имею в виду, – ведёт родослов­ную на протяжении двух столетий, а мамин род восходит ко временам войны Алой и Белой розы. Это действительно ужасно, Кокос. <…>

– Отец умер?