Трудный поход красноармейцев к Аральскому морю продолжался, причём Марютке доверили охрану офицера. Его следовало доставить для допроса в штаб, развёрнутый в городе Казалинске, что на берегу Аральского моря. Попав под начало к даме, поручик “изысканно поклонился.

– Польщён быть в плену у прекрасной амазонки.

– Что?.. Чего ты мелешь? – протянула Марютка, окинув поручика уничтожающим взглядом. – Шантрапа! Пустого не трепли! Топай копытами. Шагом марш”.

Девушка как бы не замечала ни молодости, ни красоты Вадима, ни его удивительных синих глаз. На ночь она держала его связанным по рукам и ногам, обмотав второй конец верёвки вокруг своего пояса.

Отряд добрался до Арала и вышел к киргизскому аулу. Бойцы наконец-то поели досыта. И тут Марютка впервые сменила гнев на милость: поручик оказался знатоком поэзии и, к тому же, сохранял серьёзность, слушая чтение её сочинений. Больше всего её обрадовала фраза, что хотя стихи, как таковые, у неё не получились, зато в них есть экспрессия. Что это такое, она, разумеется, не ведала, но сочла критику благожелательной.

“– Слышь ты, кадет, – сказала вдруг Марютка, – болят, чай, руки-то?

– Не очень! Онемели только!

– Вот что. Ты мне поклянись, что убечь не хочешь. Я тебя развяжу.

– А куда бежать? В пески? Чтобы шакалы задрали? Я себе не враг.

– Нет, ты поклянись. Говори за мной. Клянусь бедным пролетариатом, который за свои права, перед красноармейкой, что убечь не хочу.

Поручик повторил клятву” . Марютка развязала тугие узлы, заявив, что если поручик всё-таки попробует убежать, то окажется “последним подлецом” .

“ – Спокойной ночи, Мария…

– Филатовна, – с достоинством дополнила Марютка”.

Несколькими днями позже оба оказались на необитаемом острове с жутким и пророческим названием Барса-Кельмес (“Человечья гибель”) в положении Робинзона Крузо и Пятницы. Дело в том, что комиссар Евсюков на берегу неподалёку от аула обнаружил ничейный рыбачий бот. Его осенила идея: вместо того, чтобы тащить пленного за собой вдоль береговой линии, лучше переправить его в Казалинск морем под охраной Марютки и ещё двух красноармейцев. Так выйдет намного быстрее. “Если на белых нарвётесь ненароком, живым его не сдавай”, – получила она строгий приказ. План комиссара казался отличным, да вот беда: внезапно поднявшийся шторм опрокинул бот; двое бойцов утонули. Из ледяной воды на берег выбрались лишь Марютка и поручик. Им удалось вынести с бота пару мешков провизии и две винтовки. Кроме того, в сарае, сооружённом на острове, оказалась часть улова, оставшаяся от рыбаков, промышлявших тут до глубокой осени.

Потерпевшие кораблекрушение разожгли костёр и просушили одежду. И всё же Вадим простудился и целую неделю пролежал в жару и в беспамятстве.

Увидав своего пленника по-детски беспомощным, Марютка сказала куда-то “вверх, как будто небу, с надрывом:

– Помрёт ведь…Что ж я Евсюкову скажу? Ах ты, горе!

Наклонилась над пылающим в жару, заглянула в помутневшие синие глаза.

Укололо острой болью в груди. Протянула руку и тихонько погладила размётанные вьющиеся волосы поручика. Охватила голову ладонями, нежно прошептала:

– Дурень ты мой, синеглазенький!”

Неделю девушка отпаивала бредящего Вадима согретой на огне морской водой с размоченными в ней сухарями и выходила умирающего.

“Сорок первым должен был стать на Марюткином смертном счету гвардии поручик Говоруха-Отрок.

А стал первым на счету девичьей радости.

Выросла в Марюткином сердце неуёмная тяга к поручику, к тонким рукам его, к тихому голосу, а пуще всего к глазам необычайной синевы. <…> “До чего же ты белый, рыбья холера! Не иначе как в сливках тебя мыли!”

Поручик густо покраснел и повернул голову. Хотел что-то сказать, но, встретив жёлтый отблеск, круглившийся на Марюткиной груди, опустил ультрамариновые шарики”.

В любовном чувстве Марютки соединились воедино и эротическое желание, и восхищение красотой любимого, и материнское начало, и неосознанная зависть к аристократическим достоинствам Вадима: к его изящному белому телу, увлечению яхтой, которой он владел до войны, его интеллекту и образованности.

Любовники жили скудно: у них не было пресной воды; питались они лепёшками из гнилой муки и солёным балыком, от которого появились язвы на дёснах и на языке. У обоих через пару недель обнаружились первые признаки цинги. Они с надеждой вглядывались в морскую даль: когда же, наконец, к острову приплывут долгожданные рыбацкие лодки. И всё же оба были счастливы.

Марютка ластилась к любимому и, затаив дыхание, слушала “Робинзона Крузо” в его пересказе. Вадим был талантливым рассказчиком, недаром же он ушёл на войну из университета, где обучался филологии. По своей натуре двадцатисемилетний молодой интеллигент отчасти походил на Александра Блока. Ему же, вопреки его воле, навязали образ жизни бесстрашного и несгибаемого Николая Гумилёва, невольника превратно понятого воинского долга. Наедине с Марюткой Вадим позволил себе оттаять душой и пожаловаться на мерзость обеих войн, и первой мировой, и гражданской.

“– Своими руками живое сердце своё человеческое на всемирном гноище, в паршивой свалке утопил. Пришла революция. Верил в неё, как в невесту… А она… Я за своё офицерство ни одного солдата пальцем не тронул, а меня дезертиры на вокзале в Гомеле поймали, сорвали погоны, в лицо плевали, сортирной жижей вымазали. За что?”

Таким либерально настроенным людям, как он, служба у доблестного адмирала не давала удовлетворения. Кто, как ни колчаковцы расстреляли членов Учредительного собрания, бежавших от большевиков под их защиту? Не они ли силой загоняли крестьян под ружьё, карая смертью тех, кто не желал воевать? А предсмертные пытки и истязания, каким они подвергали попавших в их руки “краснопузых” и всех заподозренных в сочувствии к большевикам?

“– Слушай, Маша! Как только отсюда выберемся, уедем на Кавказ. Есть там у меня под Сухумом дачка маленькая. Заберусь туда, сяду за книги, и всё к чёрту. Тихая жизнь, покой. <…> И ты будешь учиться. Я для тебя всё сделаю. Ты меня от смерти спасла, а это незабвенно”.

Увы, его подруга, как когда-то Кармен, вовсе не собиралась менять свой образ жизни. Справедливая борьба пролетариата должна увенчаться полной и окончательной победой. Иначе всех ждёт неминуемая гибель от рук карателей.

“– Странно мне, – сокрушался Вадим, подобно кавалерийскому генералу из рассказа Зозули,– что ты, девушка, огрубела настолько, что тебя тянет идти громить, убивать с пьяными, вшивыми ордами”.

В ответ Марютка разразилась гневной тирадой:

“ – У них, может, тело завшивело, а у тебя душа насквозь вшивая! Стыдоба меня берёт, что с таким связалась. Слизняк ты, мокрица паршивая! Машенька, уедем на постельке валяться, жить тихонько, – передразнила она. – Другие горбом землю под новь распахивают, а ты? Ах, и сукин же ты сын!

Поручик вспыхнул, упрямо сжал тонкие губы.

– Не смей ругаться!.. Не забывайся ты… хамка!

Марютка шагнула и поднятой рукой наотмашь ударила поручика по худой, небритой щеке.

Поручик отшатнулся, затрясся, сжав кулаки. Выплюнул отрывисто:

– Счастье твоё, что ты женщина! Ненавижу… Дрянь!

Три дня после ссоры не разговаривали поручик и Марютка. Но не уйдёшь друг от друга на острове. И помирила весна”.

Наконец-то, на горизонте появился долгожданный парус. Вадим трижды выстрелил из винтовки вверх; на боте их заметили и направились к ним.

Ликуя, молодой человек отбросил винтовку и бросился к воде:

“– Урра-ра!.. Наши!.. Скорей, господа, скорей!”

И только теперь Марютка разглядела офицерские погоны на плечах того, кто сидел у румпеля. Она закричала Вадиму:

“ – Эй, ты…кадет поганый! Назад… Говорю тебе – назад, чёрт!”