Молчат придорожные скалы, но сколько историй помнит каждая из них! Ходили этой дорогой бесчисленные поколения здешнего люда. Приходили и уходили завоеватели и грабители-купцы. Много разного народа прошло по древней дороге, никогда не знала она покоя. А ведь очень скоро начнутся перемены и здесь…

«Немало изъездил я шоссейных дорог, что уходили ровными лентами к вершинам и перевалам и спускались к равнинам, — думал военный. — Лягут они и здесь, в Финша! Вон как разбежались наши горы — до самого горизонта, и скоро увидим, как опояшут их, пройдут напрямик широкие ровные дороги»!

Он окинул взглядом распаханные поля, которые ступеньками поднимались по диким некогда склонам. В утреннем тумане то появлялись, то исчезали фигурки людей, занятых работой. Он остановился. Конь тоже тотчас остановился и, опустив голову, принялся щипать траву. Военный прислонился к теплому конскому боку и достал свирель.

И полились, улетая вслед за расходящимся туманом, нежные звуки, разнеслись далеко:

Это кто же так здорово играет на свирели? Люди, оставив работу, потянулись с полей к лощине. В войну немало парней ушло из Финша в солдаты и партизаны… Может, кто из них возвратился?

С дальних пашен людям не видно было сквозь дымку тумана, кто играет, но свирель говорила и с ними:

Люди, сбегавшие к дороге, разглядывали незнакомца и его белого коня. Всем хорош молодец, да, видать, не из наших краев — и одет не так, и этот кожаный ранец… Хотя вот свирель у него повязана красной тесьмой! А кто еще, кроме мео, так повязывает свирель?.. Да кто же он, в самом деле?

Парень отнял свирель от губ и обвел их взглядом.

— Ну как, узнали меня? — спросил он усмехаясь.

— Вспомнили, конечно… — ответили ему.

— Кто ж я, по-вашему?

— Ты — наш солдат.

— Который? Солдат Лаунг или солдат Мань?

— Да нет же! Ты — солдат Тхао Кхай! — крикнул кто-то.

И горы отозвались эхом:

— Тхао Кхай! Тхао Кхай!

На пашне остался один только старый Ниа Пао, глухой как пень. Но и он, заметив, что все люди, кроме него, столпились у подножия горы, поспешил за ними.

А дома Зианг Шуа с дочкой собиралась в поле и запасалась едой на обед. Ми как раз доставала из золы печеные стручки перца, как вдруг за стеной застучали копыта. И все прежние страхи разом нахлынули на Зианг Шуа, снова, как много лет назад, ее заколотила дрожь.

В дом вошел Тхао Кхай.

— Низко кланяюсь вам, мама! — произнес он громко.

Зианг Шуа оторопела, потом подбежала к сыну, схватила его за руки, жадно взглянула в лицо.

— Кхай, сынок!

В этом крике вылилась вся боль материнской души, все бессонные ночи и долгие дни ожидания. И соседи, ввалившиеся в дом следом за Тхао Кхаем, молча стояли и смотрели, как она, не выпуская его рук, всматривается в лицо сына. Воцарилась тишина вокруг, умолкли даже мельницы, моловшие кукурузу в соседних хижинах.

Никто не смеялся и не плакал — все просто стояли и смотрели на сына с матерью. И было на что посмотреть! Это их земля, земля Финша, произвела на свет такого молодца-солдата, и вот он вернулся верхом на коне. Вернулся и украсил дом и жизнь матери. Мыслимо ли было такое в прежние времена, когда здешняя земля прозябала во мраке и в неволе?

Ми тихонько сказала:

— Мама, Кхай, наверное, проголодался с дороги…

И только тогда Зианг Шуа отпустила руки сына и засуетилась, собирая завтрак. Все расселись. Суетливо пододвигала она сыну то горшок с кукурузой, то чашку с похлебкой, то присоленные стручки перца…

А Кхай сидел и ел спокойно, не торопясь. Отведав блюдо, он предлагал его матери и соседям, и ясно было, что не забыл он прекрасный обычай родного края: если сел за трапезу, всем вокруг предлагай то, что ешь и пьешь сам, и предлагай не раз и не два, пусть все отведают. Ловко, как прежде, черпал он ложкой кукурузную муку и с удовольствием отправлял ее в рот, и все смеялись от радости и изумления, словно никогда раньше не видывали, чтобы кто-нибудь ел кукурузу с таким смаком, а многие, сбегав домой, воротились со своей кукурузой и строганой олениной и тоже принялись за еду.

Когда сын насытился, Зианг Шуа, как положено, приступила к расспросам.

— Ты вернулся с солдатами, сынок? — осведомилась она.

— Нет, мама, — ответил Кхай. — Просто я кончил ученье и вернулся в родные места.

Он взял свой кожаный ранец, откинул крышку. И все увидели блестящую никелированную коробку с ампулами и шприцем и стетоскоп с двумя резиновыми трубками, длинными и красными, как цветок зай. Никто не понял, что это такое.

— Я закончил медицинское училище, мама, — объявил Кхай, — и теперь буду лечить больных.

Зианг Шуа широко раскрыла глаза:

— Значит, Правительство назначило тебя шаманом?

Кхай рассмеялся:

— Нет. Правительство назначило меня фельдшером.

— А, знаю! — воскликнула Ми и тоже засмеялась. — Ведь такие штуки я видела в городе у медсестры.

— Верно, — сказал Кхай.

Соседи глядели на него во все глаза. Снова воцарилось молчание, только свиристел и булькал чей-то бамбуковый кальян. Тогда Кхай снова набрал кукурузной муки, зачерпнул подливки и, смеясь, принялся объяснять всем, как надо ездить верхом и играть на свирели. И соседи быстро уверились, что к ним вернулся прежний Тхао Кхай.

А тут подоспел и председатель Тоа, за ним явился Нгиа. Народу в дом набилось — не продохнуть. Бамбуковые кальяны, переходя из рук в руки, шли по кругу, не минуя и тех, кто расположился в самых дальних углах дома. Курильщики, уминая пальцами набивку, приглашали друг друга затянуться, покурить предлагали и молодым женщинам, и совсем старым бабкам. Ребятишки, вскарабкавшись на помост над кухонным очагом, расселись там, свесив головы. Словом, веселье шло полным ходом.

— На работу к нам или в отпуск? — спросил Тоа.

— На работу…

— Кхай берет на себя медицину, — сказал Нгиа. — Я — торговлю. Вот вам, товарищ председатель, готовый аппарат. Руководите! Теперь вы довольны?

— Еще бы! — отозвался Тоа. — Нашего полку прибыло! Не то что год назад — никого под рукой нет… А теперь мы — сила!

— Вот мое направление. — Кхай протянул председателю бумагу: — Тут и представителя парткома подпись, и исполкомовская…

— Значит, у нас работать будешь? — снова спросил кто-то, для верности, должно быть.

— Непременно.

Этот вопрос Кхаю задали еще раза два, и он терпеливо отвечал: да, приехал работать, остаюсь здесь.

Председатель Тоа поднес к кальяну зажженную лучину. Лучина уже догорала, а он, видно, все забывал затянуться и раскурить кальян и только бормотал:

— Хорошо… Это очень хорошо…

Старые люди помнили, как когда-то, давным-давно, старики заклинали умерших сородичей помогать живущим. Вот какое это было заклятие: «Живые остались жить, чтобы родить потомство и приумножить род. Пусть же, переходя реку, они не оступятся и не утонут. Пусть куры их, и свиньи их, и кони их тучнеют на добрых кормах, не ведая хвори…» Но теперь народ думал иначе: «Все, кто в войну отдал жизнь за Родину, помогли Тхао Кхаю воротиться домой в добром здравии, в чудесной одежде, с диковинным инструментом, обучили его лечить нас…» О таком раньше они и мечтать не смели.

— Эй, председатель! — громко прокричал кто-то. — Выдал бы замуж за Кхая свою дочку, тогда уж он наверняка остался бы здесь насовсем!..

Дом задрожал от хохота.

V

На собрание в Финша сошлись старосты деревень мео и зао и даже старосты некоторых деревень лы и са, разбросанных внизу, на горных склонах за устьем реки Намма, — а от них до Финша добрых два дня ходу.