— Оттуда.

— Дожди там не идут?

— Пока нет.

— Слава богу… А то ведь если хлынет, могут закрыть проезд. Теперь тут строго, особенно после того случая. Приходится ждать до утра, пока машины пойдут. Очень скверная дорога. Очень…

«Он, пожалуй, все-таки не бухгалтер, — подумал Геннадий. — Вид у него слишком интеллигентный. Учитель, должно быть».

— Самая дорога для приключений, — согласился Геннадий. — В прошлом году, говорят, здесь машину с деньгами ограбить пытались. На перевале, кажется.

— Ниже перевала. Я хорошо помню этот случай. Инкассатора убили сразу, шофер остался один, а их трое… Как оно там было, не знаю, только пригнал он машину в поселок и вывалился из кабины. Деньги целы. Восемь ножевых ран… И четверых детей оставил.

— Бандитов поймали?

— Поймали. Он же их и поймал, можно сказать. Двоих рукояткой так отделал, что далеко не ушли. Геройски дрался парень. Наградили его посмертно.

— Посмертно — что? Посмертно только родственники пьют на поминках.

— Ну, это как посмотреть.

— Постойте… Я об этом, кажется, читал. Потом его друзья взяли детей на воспитание или что-то в этом роде. Да? Благородный такой поступок. Читал, как же.

— А вы, простите, что же — считаете, что об этом писать не следует?

— Нет, почему же. Но газета сообщает факты, забывая иногда, что за этими фактами кроется.

— Любопытно!

— Нет, в самом деле. Вам не кажется, например, что в основе подвига лежит спекулятивное начало? Какое-то рациональное зерно, иначе говоря… Вы не пытались анализировать природу подвига? Его первопричину?

«Это тебе, старый хрыч, для тренировки мозговых извилин, — подумал Геннадий с внезапным раздражением. — Сколько охотников развелось о героизме поговорить — отбою нет!»

— Как вы сказали? Природа подвига? — Он посмотрел на Геннадия не то насмешливо, не то строго — за стеклами не разберешь. — Ну что ж, она бывает иногда сложной, бывает всякой… Но меня больше волнует сам факт. Никто не узнает, что думал Матросов, бросившись на пулемет, да и думал ли он что-нибудь в эти секунды, но подвиг состоялся. Понимаете? Свершился высочайший акт человеческого самосознания!

«Ого! Да ты, батенька, философ. Это хорошо. Поговорим. Давненько я не разговаривал таким вот образом».

— Мне очень приятно, — сказал Геннадий, — что вы разделяете мою точку зрения.

— То есть? — собеседник снова посмотрел на него из-под пенсне.

— Не важны мотивы, важен факт… Так, примерно?

— Если примерно, то так.

— Я имею в виду не подвиг, гораздо меньшее… Я говорю о мотивах, по которым человек совершает так называемые хорошие поступки. Они необыкновенно просты, вы не находите?

— Они заложены в природе человека.

— Ой ли? Прямо так — в природе?

— И, кроме того, они формируются в процессе общежития.

— Это уже ближе к истине. Но — как формируются? Зачем человеку совершать добро, если ему во много раз легче совершать зло? Да потому лишь, что это ему сейчас выгодней… Хотите, я приведу вам пример особого рода? Расскажу о себе?

Сосед снял пенсне и окончательно отложил в сторону газету.

— Хм… Это интересно. Расскажите.

Странное чувство охватило Геннадия… Он ни разу не обнажался вот так откровенно и до конца даже перед самим собой, а сейчас собирался сделать это… Зачем? Сбросить пар? Пощекотать нервы? Или выслушать себя со стороны? Ай, да черт с ним, неважно… И убери из глаз эмоции, этот философ на тебя смотрит.

— Да, интересно, — повторил Геннадий. — Тем более, это, кажется, первый случай, когда я решил сам говорить о себе. Обычно меня спрашивают. Так и эдак. Кто ты? Что ты? Зачем… И я говорю то, что надо говорить, потому что я живу с этими людьми, а с вами, дай бог, никогда не встречусь…

Так вот. Мне двадцать семь. Окончил три курса университета. Ушел, потому что успел разглядеть: мир устроен весьма поганым образом. Пил горькую. Спал в канавах. Докатился до того состояния, когда либо петля, либо сумасшедший дом. А между тем перед вами сидит сейчас совершенно нормальный человек, передовик производства, уважаемый в коллективе. В меня верят. И не зря. Я хороший. Я не ударю женщину и не обижу ребенка, не напишу кляузу на своего товарища. Больше того — я первый дам кровь пострадавшему, брошусь в огонь или в воду, если понадобится. Я буду защищать несправедливо обиженного человека, пусть это грозит мне неприятностями. Мало? Я бесплатно выполнил работу, за которую мог бы получить большие деньги, уступил товарищу новую машину… Словом, я действительно хороший. Я совмещаю в себе лучшие качества человека нашего общества… Если верить в картину, которую я нарисовал, вы с этим согласны?

— Пожалуй…

— А теперь скажите: вам, Петрову или Иванову, не все ли равно, почему я хороший? Из каких соображений?

— Да знаете… Как-то не задумывался.

— А вы задумайтесь. Можно прийти к интересным выводам, к открытию нового социального закона. Хотите, поделюсь?

— Вы говорите уверенно.

— Не только говорю. Я и делаю… Этот закон не редкость прост в употреблении, ничего, кроме головы, не требует, а преимуществ сулит уйму… Так вот, мне нужно место в мире. Мне, откровенно говоря, уже плевать, как он устроен, я принимаю то, что есть. Были великие карьеристы. Наполеон, например. Или Бальзак, который кичливо говорил, глядя на бюст императора: то, что ты не взял мечом, я завоюю пером… Остап Бендер. Шли напролом.

— Ну и винегрет!

— А вы подождите. Слушайте. Они не знали закона. Вернее, просто его еще не было. Он возник недавно, в наши дни, когда появились новые нравственные категории. Мы знаем, рано или поздно торжествует справедливость. Так? Начиная от дел государственных, кончая склокой в учреждении. Почитайте газеты, присмотритесь к жизни. Какие ценности нынче в ходу? Принципиальность, честность, трудолюбие, храбрость и так далее. Допотопный карьеризм трещит по всем швам. Вы улавливаете? Надо быть хорошим.

— Столь долгое вступление к общеизвестной истине, — хмыкнул сосед. — Это еще древние знали.

— Нет. Не знали они этого. Не знали, что — надо. Хороший человек — это хороший человек. И все. Он по натуре такой. Вот корень заблуждений! Какой, например, я? Я никакой. Но я заставлю себя быть хорошим, хочу я того или не хочу. Понимаете? Мне, например, плевать, что Петрова напрасно обидели, мне он хоть пропади, но я буду его защищать, а защитив, получу липшее очко в людском мнении. Мне плевать на нужды производства, но я перехожу на нижеоплачиваемую работу. Еще очко. Я люблю абстрактное искусство, но буду проповедовать реализм. Я, скажем, по натуре хам, но буду чутким, внимательным, буду таким хорошим во всем — дома, на работе, в общественной жизни, что люди в конце концов устыдятся. Им станет неудобно, что такой кристальный человек живет, как все. И мне принесут ложку. Большую ложку. И пустят без очереди к общественному корыту, в котором есть все блага.

— Цинизм, прямо скажем, утонченный.

— Разве? В чем? Где он, этот цинизм? Ведь я действительно буду совершать хорошие поступки, делать все, как надо, и даже лучше. Я заработаю все честно. А за хорошее должно воздаться… И никто ничего не заметит, не поймет, что Петров хороший по натуре, а я — потому что так надо.

— Никто не заметит?

— Никто… Если, конечно, играть с головой.

— А вы?

— Я — дело десятое, — усмехнулся Геннадий. — Я никому не скажу. А если и скажу, мне все равно никто не поверит.

— Вы все это серьезно?

— Я бы мог сказать, что нет, просто проверяю остроту ума. Но я не скажу так. Я серьезно.

Наступила тишина. Оба молчали. Геннадий как-то сник. Зачем?.. Зачем он так?.. Но ведь он же прав? Да, прав! Но есть вещи, которые нельзя называть своими именами, произносить вслух, потому что они от этого превращаются в свою противоположность…

Сосед между тем выпил еще чаю, снова взялся за газету, но, повертев ее в руках, бросил. Потом посмотрел на Геннадия. Лицо у него было совсем не такое, как полчаса назад. Нехорошее лицо. Холодные, умные, колючие глаза.