— Нет, я не так выразился,— возразил смущенный Василий Михайлович.— Я хотел сказать, что мне не следовало являться сюда… потому что я дал обещание не преследовать ее: пусть же она, по крайней мере, не знает, что я изменил обещанию… Больше нам негде встретиться…
— Почему же ты думал, что она будет здесь? Разве она так любит маскарады?
— Нет, я узнал случайно… Вчера я встретил ее в опере; она не поклонилась мне, не хотела узнать меня. Из этого я заключил, что она или сердита на меня, или успела уже позабыть обо мне. Если она сердита, если она думает, что я вовсе не уезжал, что обманул ее, то мне хотелось разуверить ее; я не хочу, чтоб она унесла обо мне дурное воспоминание. Если ж она позабыла обо мне, значит, я могу оставаться в Петербурге. На подъезде я подслушал разговор ее с другой дамой и узнал, что она будет в маскараде. Долго колебался я — идти или нет и, наконец, решился. Предчувствие меня не обмануло. Она, вероятно, здесь, но не хочет заговорить со мной… А если б она только знала, как много счастья может дать мне одно слово, один взгляд ее!..
— Так ты остаешься в Петербурге? — спросила маска помолчав.
— Не знаю еще… не думаю. Впрочем, меня зовут ехать на юг России, дают мне место…
— Когда же ты хочешь ехать?
— Может быть, скоро… через неделю или через две.
Маска молчала несколько минут и потом тихо, голосом, выражавшим душевное волнение, спросила:
— И ты бы очень хотел ее видеть еще? Говорить с ней?..
— О! Чего бы не отдал я за это счастье! Я хотел бы только сказать ей, что я все еще люблю ее, что свято помню данное слово, что готов для нее на все: спросил бы, счастлива ли она с тем, кого судьба послала ей спутником в жизни; напомнил бы ей еще раз, что она имеет во мне верного друга, которому может протянуть руку во всех несчастиях, который радуется всем ее радостям… Но я слишком увлекся грезами… я не увижу ее до отъезда.
— Послушай, что, если я возьмусь помочь тебе?..
— Ты?
— Да. Тебе не верится?
— Да ты не знаешь еще, кто она, и я тебе не могу сказать этого по самой простой причине — потому что и я не знаю.
Маска усмехнулась.
— Я не требую… я знаю сама и говорю, что доставлю тебе случай видеть ее, говорить с ней…
— Как?.. Но нет, я не решусь явиться еще раз никуда. Если я не видал ее сегодня, то пусть так и останется. Притом же, где бы я ни встретил ее, я сам не осмелюсь заговорить с нею; а ждать, чтобы она заговорила сама, невозможно, потому что она имела случай сделать это сегодня — и не сделала.
— Если я поручусь тебе, что она подаст тебе руку и скажет: «Я не могу разделять любви вашей, потому что связана долгом, обязанностями, которые должны быть для меня святы, но я прошу вас быть моим другом, как я буду вашим; если вы в самом деле любите меня и дорожите моим спокойствием, то не будете никогда говорить мне о своей любви; мы будем видеться, встречаться, как старые знакомые; я даже представлю вас своему мужу, если вы захотите этого, но дайте мне слово исполнять мои условия?»
Эти слова были произнесены уже не пискливым, поддельным голосом: маска изменила себе, и Василий Михайлович услышал знакомый, серебряный голосок, полный такой задушевности, такого искреннего участия… Он крепко сжал руку своей маске… Она прибавила:
— Что бы ты отвечал этой женщине?..
— Я отвечал бы, что она делает меня счастливейшим из людей, что я остаюсь здесь и клянусь ей никогда, ни одним неосторожным словом не возмущать ее спокойствия…
В эту минуту они вошли в одну из зал фойе. Там было пусто. Василий Михайлович воспользовался этим случаем, чтоб с жаром поднести к губам руку своей маски…
— Что это? — сказала она ему.— Ты, кажется, вообразил себе, что она говорит с тобой и говорит именно то самое, что придумало мое воображение…
— Да! Я говорю с ней, я не ошибаюсь — и я счастлив, невыразимо счастлив… Если б я только мог увидеть эти черты…
— Полно, полно! Уверяю тебя, что ты ошибся.
Маска старалась принять свой прежний тон, но он не удавался ей; смех ее дышал притворством.
— Нет! Никто не разуверит меня. Мне слишком хорошо известны звуки этого голоса, знакома эта рука… И как могло постороннее лицо знать мой роман?..
— Нечего было знать — ты сам все рассказал мне; немного нужно было воображения, чтоб отгадать самой все остальное… А от нее разве я также не могла узнать всего этого? Разве она не могла показать мне тебя здесь и поручить мне?..
— Нет, нет, нет, Вера Николавна! Полноте…
Он не успел договорить, как в залу вошло голубое домино, которое Василий Михайлович встретил несколько времени назад с Околесиным; оно обратилось к даме Василия Михайловича и сказало:
— Votre mari vous cherche… il part… restez vous? [30]
— Non, non… [31]
Она пожала руку Василия Михайловича и тихо произнесла:
— В четверг я опять буду здесь…
— Но до четверга — целая неделя! — возразил было Василий Михайлович, но его уже не слыхали. Он простоял с минуту на одном месте, и когда маски исчезли у него из глаз, пошел в сени отыскивать шинель, довольный тем, что не попусту был в маскараде.
На другой день вечером он отправился к Околесину и нашел его сидящего в прекрасно убранном кабинете, перед камином с сигарой в зубах.
— А! Ломтев! — воскликнул он, вскакивая с места и обнимая приятеля.— Как мне жаль, что вчера я не успел хорошенько поговорить с тобой! Давно ты здесь?
— Только два дня.
— Зачем же ты не остановился у меня?..
— Благодарю тебя, но я боялся быть тебе в тягость.
— Какой вздор! Я был бы очень рад, и жена тоже; у нас есть комната совершенно лишняя, хоть в наймы отдавай; ты бы мог прекрасно в ней расположиться. И нам очень бы весело было втроем… Переезжай-ка!
— Нет, уже не стоит, зачем же? Я здесь, может быть, не долго останусь.
— Э? Так ты принял предложение этого старика… как бишь его… о котором ты мне писал?
— Да… то есть, вот видишь, я еще не совсем решился… особенно со вчерашнего дня решение мое несколько поколебалось.
— Не с маскарада ли? Как это туда тебя занесло? Ты, братец, меня так поразил… Ломтев в маскараде! Да никто из твоих знакомых не поверит этому, если рассказать.
— Я и сам дивлюсь, как у меня достало духа… Впрочем, я не раскаиваюсь…
— Уж не завел ли ты в эти два дня какой-нибудь интрижки? Может, в губернии-то ты пообтесался…
— Нет, это продолжение моей старой истории… помнишь?..
— Старой? — произнес с расстановкой Околесин, припоминая, о чем говорит Василий Михайлович.— А! Вспомнил; это та девочка-то, к которой ты за очками ходил?..
— Да, только она теперь замужем.
— А знаешь ли что? Я по твоим письмам думал, что ты влюблен в ту девочку, которая за твоей матерью, во время ее болезни, ходила…
— В Катю? Нет! Я не переставал думать о той…
— Ну, что же, рассказывай; она подошла к тебе сама, была, конечно, очень довольна, что ты уезжал для нее,— ведь, надеюсь, что ты сказал, что ты для ее спокойствия уезжал — и еще больше довольна, что ты скоро возвратился… «будучи не в силах долее выносить с ней разлуку». Так ли?
— Ты совсем не так смотришь на вещи. Это отнимает у меня охоту тебе рассказывать.
— Нет, нет, продолжай. Мне очень любопытно знать развязку этого приключения.
— Да развязки-то еще нет… и не будет. Это добродетельнейшая женщина в мире; она не изменит своим обязанностям…
— Ты в этом убежден?.. Не просила ли она тебя опять уехать?
— Нет, я вижу, что она не хочет, чтобы ей приносили жертвы; она позволяет мне остаться, позволяет быть ее другом, но требует, чтобы я никогда не возмущал ее спокойствия словом любви… и я затаю ее в глубине души…
— Да уж коли она сама начала говорить тебе, коли предлагает тебе дружбу, так уже кончено! Ну, может ли существовать дружба между молодым человеком и хорошенькой женщиной?.. Ну, подошла ли бы она к тебе, если б была в самом деле добродетельнейшая женщина в мире, как ты говоришь?..