— Клянусь.

Мсье Каррега попросил меня сесть и дать свидетельские показания; но в раскаленной атмосфере этой комнаты, где сталкивались враждебные течения, я просто не мог снова излагать от точки до точки столько раз уже повторенный и запротоколированный рассказ. Я спрашивал себя, почему следователь не принимал в расчет те показания, которые я давал мсье Дюмулену и комиссару Астуану. Надо было просто зачитать их и попросить меня подтвердить. Таким образом мы выиграли бы время, а я был бы избавлен от словесных потуг и усилий быть красноречивым. Потому что мне вдруг стало трудно подбирать нужные слова. К примеру, когда надо было точно указать место, на котором я сидел в метро, я погрузился в молчание.

— Вы забыли? — спросил следователь.

— Да нет! — нервно ответил я. — Только я не знаю, как это объяснить.

— Ну же, соберитесь с мыслями! — мягко посоветовал следователь. — Не так уж это сложно. Тем более для такого человека, как вы, который полжизни преподавал французский язык.

Вне всякого сомнения, ему хотелось, чтобы я, как говорится, почувствовал себя более раскованным, но его добрая воля лишь увеличивала мое смятение. Я путался в объяснениях, допускал все больше оплошностей. Он не совсем понимал, как это хулиганы могли напасть на нас сзади. Мне надо бы уточнить, что скамейка, на которой мы сидели, была последней в ряду и за ней находилось свободное пространство перед дверью вагона. Но я предпочел придраться к термину: это не было нападением в полном смысле слова; просто хулиганы не давали нам встать с места.

— Разве они не пытались заглушить ваши крики? — спросил следователь.

— Нет! — ответил я. — Это уже позже, на бульваре Гренель.

— Однако мне кажется, один из них в метро играл на трубе.

— Совершенно верно.

— А разве не для того, чтобы заглушить ваши крики?

— Очевидно!

— Вот видите! — торжествующе отцовским тоном произнес следователь.

Я видел, что он из кожи вон лезет, лишь бы заставить меня немного расслабиться, но от этих его усилий я чувствовал себя еще более скованно.

— Вы только что, — сказал он, — произнесли имя Чарли. Как я полагаю, речь шла о Шарле Пореле, но, возможно, не все здесь это поняли. Поэтому я попрошу вас отныне, всякий раз как вы будете называть имя одного из нападавших на вас, оборачиваться к нему и указывать на него пальцем, в том случае, если вы узнаете его среди обвиняемых.

Я постарался буквально следовать его предписаниям, но весьма скоро столкнулся с непреодолимыми трудностями, когда перешел ко второй части своего рассказа. Ведь хулиганы обрушились на нас с Катрин всем скопом, и я не в состоянии был определить, кто во время этой преступной расправы избивал нас, кто был в ответе за тот или иной удар, за исключением двух-трех отдельных жестов. Но следователя это не устраивало, он засыпал меня вопросами. Он хотел знать, кто именно ударил «мадам Реве», кто ударил меня, кто раздавил мои очки, кому принадлежал пуловер, который мне накинули на голову. Окончательно растерявшись, я колебался, отвечал уклончиво, и создавалось впечатление, что с памятью у меня не все в порядке. Мое поведение, видимо, приводило в восторг адвокатов, они слушали меня с понимающим видом. «Бедняга! До чего же он измучился!» — можно было прочесть в их глазах, а брошенный в сторону взгляд говорил: «До чего он запутался и до чего же он стар!» Не знаю уже, на какой именно фразе или слове я споткнулся, но только вдруг я уловил во взгляде Сержа нестерпимый торжествующий блеск и резко вскочил с места.

— Это позор! — заявил я, и твердость, с какой прозвучал мой голос, поразила присутствующих, а больше всех удивила меня самого.

— Что такое, мсье Реве, в чем дело? — спросил следователь наигранно добродушным тоном, в котором угадывалась некоторая тревога. — О каком позоре вы говорите?

— Ну так вот! — сказал я, лихорадочно жестикулируя трясущимися руками, — вы здесь устраиваете спектакль, а я… я не могу больше.

Слова мои были обращены ко всем присутствующим, а главное к адвокатам, но мсье Каррега принял мое замечание на свой счет.

— Вы ошибаетесь, — сказал он, возвысив голос, — я здесь только для того, чтобы установить истину, и спектакль этот вовсе меня не развлекает.

— А вот Сержа Нольта развлекает! — выкрикнул я. — И я не могу этого вынести!

Мсье Каррега принял суровый вид и заявил, что если Серж Нольта желает развлекаться, то долго это не продлится, ибо он, следователь, живо призовет его к порядку. Тогда тучный адвокат, не поднимаясь со стула, негодующе фыркнул, он утверждал, что клиента его не в чем упрекнуть, во время допроса свидетеля он держался серьезно, с достоинством. Это все могут засвидетельствовать. Мсье Каррега посоветовал мне сесть на место, но я не внял его словам.

— Эти господа весьма изворотливы, а я вот неловок.

И как раз в эту самую минуту я зацепился каблуком за ножку стула и пошатнулся, словно желал проиллюстрировать свои слова. Но это нелепое совпадение отнюдь не обескуражило меня, наоборот, еще больше ожесточило.

— Да, я неловок, — продолжал я агрессивным тоном, — чему эти господа от души рады. Но истина не имеет ничего общего с ловкостью, и хитроумие вовсе не дает патента на чистосердечие.

Совсем задохнувшись, я опустился на стул.

— Нам это известно, — ответил мсье Каррега, — и никто не сомневается в вашей честности.

Я заметил, что он был взволнован, и меня это обрадовало.

— Мы весьма огорчены тем, что мсье Реве приписывает нам столь недобрые чувства, — сказал тучный адвокат, — поскольку мы относимся к нему с огромным уважением, и его горе вызывает у нас искреннее сочувствие.

Другой адвокат, с круглой бородкой, поинтересовался, закончил ли свидетель свои показания.

— Да, — сказал я, — я кончил.

Следователь повернулся к обвиняемым и спросил, подтверждают ли они изложенные мной факты, но, убедившись, что не добьется от них иного ответа, кроме неясного бормота, выражавшего отрицание, стал опрашивать всех по очереди. Каждый повторял одно и то же, слово в слово:

— Это недоразумение. Я ничего не сделал.

Когда пришел черед Сержа, следователь рассердился:

— Будьте серьезны, Нольта! Вы не можете отрицать очевидности.

— Не существует ничего очевидного, господин следователь, — возразил Серж с безмятежным видом, и по губам тучного адвоката скользнула сдержанная улыбка.

Мсье Каррега склонился над раскрытым делом, лежавшем на письменном столе, потом резким жестом захлопнул папку.

— Превосходно, господа, — сказал он. — Думаю, на этом мы можем закончить.

Я намерен был, выйдя из Дворца Правосудия, поймать первое попавшееся такси, чтобы побыстрее добраться домой, но едва ступил на тротуар, как сразу же был подхвачен толпой, устремлявшейся в Латинский квартал. Я шагал на ватных ногах, ощущая в груди какую-то пустоту. Сотрясение воздуха от мчавшихся мимо машин отдавалось в моей черепной коробке, и этот вибрирующий шум приносил мне облегчение, заглушая неотвязные мысли. Я шел, почти не глядя перед собой, временами натыкаясь на прохожих, они извинялись передо мной. Влажный зной оседал у подножия витрин и садовых оград, откуда шел запах апельсинов. На мосту Сен-Мишель я остановился взглянуть на Сену. Над водой поднимался бесцветный парок, он притягивал меня к себе, и веки мои сами собой начали слипаться. Если бы я поддался этому, я непременно бы уснул; но тут пробегавший мимо мальчуган толкнул меня, и я снова зашагал, словно игрушечный вагончик, который опять поставили на рельсы. Вид у всех встречных был довольный, ведь снова наступило лето и можно было подставить лицо и тело солнечным лучам. Прохожие улыбались людскому потоку, счастливые, что и сами тоже являются его частицей. На перекрестке улицы Эколь и бульвара Сен-Мишель я, непонятно почему, свернул налево, потом направо, чтобы выйти на улицу Шампольона. Дорогу я выбрал неудачно, такси здесь не поймаешь, и поблизости нет входа в метро. Но есть в Париже кварталы, которые как бы распоряжаются человеком помимо его воли. Силы мои были на исходе, но бурлящие толпы на тротуарах влекли меня все дальше и дальше, или, может, причиной тому были тени на мостовой, клочки сиреневого неба между домами. Внезапно я прислонился к стене, боясь упасть. На той стороне улицы, у входа в кинотеатр, я заметил афишу. Шла картина «Воскресенья в Виль-д’Аврэ». Этот фильм мы с Катрин видели десять или пятнадцать лет назад и тогда поклялись посмотреть его снова. «Понимаешь, это просто необходимо», — твердила она. И вот сегодня я осознал, что она умерла и что мы никогда больше не пойдем вместе в кино. Час назад, в кабинете следователя, о ней говорили в прошедшем времени, как о давно несуществующем персонаже. Она превратилась в «мадам Реве» — одно из звеньев судебного процесса, пешка, передвигаемая судейскими чиновниками, которую отныне запорошит пыль пошлых деталей. И мне казалось, я слышу ее слабый голос, зовущий меня на помощь. Около меня остановилась какая-то дама, спросила, не болен ли я и не нужно ли довести меня до аптеки.