Как ни хотелось Егору побыть еще хоть бы денек с Настей, на следующее утро пришлось ему собираться в обратный путь, в сотню. Вместе с ним наладился в Антоновку и Ермоха.

Снова Егор в седле, с винтовкой за плечами. Уже простившись, Настя еще долго шла с ним рядом, держась за стремя.

— Жди, Настасья! — крикнул Егор, когда они с Ермохой переехали речку. — Отпрошусь обязательно. Погодаев не отпустит — к Метелице пойду… Прощевай покедова-а!

Помахав Насте рукой, Егор с места взял крутой рысью, за ним, поднимаясь на стременах бурятского седла, еле поспевал Ермоха.

К Антоновке подъехали, когда из-за далеких, затянутых сиреневым маревом сопок на горизонте, огромное, красное, выплыло солнце, багрянцем заполыхало на окнах. Над рано проснувшимся селом, подпиравшим голубой купол небес сизыми столбами дыма, стоял немолчный разноголосый гул: пели петухи, лаяли собаки, мычали коровы, скрипели ворота, телеги, слышался топот ног и рокот людского говора, а на окраине у речки уже стучали молотками кузнецы.

Красногвардейская застава около поскотины пропустила Егора со стариком беспрепятственно. По улице оба ехали шагом. Всюду, куда бы ни глянул Егор — в оградах, на улицах и переулках, — видел он множество людей: красногвардейцев в рабочей одежде, казаков, матросов в черных бушлатах, китайцев в синих куртках, перепоясанных патронташами; а навстречу по улице шла рота пехотинцев, в которых и по форме одежды и по их нерусским лицам Егор угадал мадьяр, о них приходилось ему слышать не раз. Четко и гулко топая коваными каблуками солдатских ботинок, мадьяры шагали по восьми в ряд, над головами их блестели штыки. Роту вел высокий, стройный командир с алым бантом на груди и с забинтованной рукой, подвязанной к шее.

С уважением глядя на красногвардейцев-мадьяр, Егор, а следом за ним и Ермоха, свернув в сторону, придержал коня.

— Это кто же такие, — полюбопытствовал Ермоха, — кажись, не русские?

— Мадьяры это, дядя Ермоха, я их ишо на фронте видел, боевой народ. И видишь, как оно получается: воевали мы с ними, убивали один другого ни за што, а теперь вместе за революцию боремся. Вот оно дело-то какое.

— Што и творится, не разбери-поймешь. И чего им припало тут встревать в нашу драку, то-то глупый народ.

— Э-э, не то ты говоришь, дядя Ермоха, это же рабочий люд, вот им и хочется, чтобы у нас советская власть укоренилась, а потом, как у себя зачнут они такую же вот революцию устраивать, мы им подмогнем, ясное дело.

— Не знаю, я в этих делах разбираюсь, как старовер в махорке.

— Вот в том-то и дело, что темнота тебя одолевает; заладил вчера то да потому, что не одолеть нам белых, а теперь небось и сам видишь, какая у нас сила. А у Семенова что? Японцы, так они по принуждению идут, а из казаков — так только такие, как Шакал. А за революцию-то весь трудовой народ по своей волюшке поднялся, вон красногвардейцы: какого ни хвати, тот и вольножелающий. Уж на што казаки наши верными слугами у царя считались, а и те за революцию теперь. Даже вон китайцы, мадьяры, венгерцы — все за революцию. Да мы этого Семенова в порошок сотрем.

— Эх, Егор, Егор, потолковал бы я с тобой, да уж сворачивать надо мне к дому, вон в проулок-то. Одно скажу тебе напоследок: не говори гоп, пока не перескочишь. Ну, я поехал. Ты как, к вечеру-то на заимку думаешь прибыть?

— Обязательно.

— А ежели не отпустят?

— Ну, в случае чего прибегу к Шакалу, скажу тебе.

— Ладно.

В сотню Егор прибыл еще до начала утренней уборки. Коновязи четвертой и шестой сотен находились на площадке за станционными складами. Покрикивая на коней, в ожидании водопоя нетерпеливо грызущих деревянные — из жердей — коновязи, вдоль рядов их прохаживались дневальные. В четвертой сотне сегодня дневалил дружок Егора Молоков.

Расседлав коня, Егор поставил его на место и, вытирая потную спину вороного пучком соломы, спросил друга:

— Как тут дела-то?

— Дела идут, контора пишет, — сощурившись в усмешке, Молоков достал из кармана кисет, — махорки вот вчера давали, по две осьмушки на рыло, я за тебя получил, лежит у меня в шинели.

— Ну что ж, давай перекурим, раз такое дело. Теперь табаком-то бедствовать не будем, в сумах у меня папуша зеленухи фунта на три, Ермоха удружил.

Закурили.

— Так нету, говоришь, новостей-то у вас? — спросил Егор.

— Есть новые. Красной гвардии понавезли полно: из Омска, из Иркутска, моряки из Владивостока, а вчера целый батальон мадьяр прибыл.

— Видел я их сегодня.

— Полку нашему выступать приказано, не сегодня, так завтра, наверняка.

— Неужели?

— Точно. Мне это писарь наш Ганька Вишняков сказывал по секрету, так что не болтай об этом.

Егор нахмурился, почесал за ухом.

— Вот черт, я вить отпроситься хотел у Федота дня на три.

— Не отпустит. Да, чуть ведь не забыл, — ить вот она, память-то, чертовская, — тут без тебя сослуживец наш бывший, Степан Швалов, приходил в сотню.

— Виделся я с ним.

— Какой из него орел получился, а? Мы тут прямо-таки диву дались, даже и на казака почти что не похож стал! Комиссар, истованный комиссар! И тужурка на нем кожаная, и ливольверт в деревянной колодке, и при часах. А как зачал он рассказывать про революцию, так мы и рты поразевали, слушаем, а он чешет и чешет, откуда што и берется. Вот оно, брат, как тюрьма-то образовала человека.

После уборки Егор отправился к командиру сотни Погодаеву, все еще надеясь отпроситься у него поехать к Насте. Погодаева он нашел около штабного вагона.

— Дезертир явился! — напустился тот в ответ на приветствие Егора.

— Но-но, полегче на поворотах-то, побыл дома лишний день-два, так уж и дезертир.

— Ты вот что, это я тебе наперво прощаю, а в следующий раз такое дело трибуналом запахнет! Запомни это.

— Не запахнет, не бойся. — Заколебавшись, Егор смутился, посмотрел на свои запыленные, грязные сапоги, отшиб носком обломок кирпича и лишь после этого снова глянул на Федота. — Ты уж не серчай, Федот Абакумыч, — заговорил он просительным голосом, — а лучше отпусти меня ишо денька на три, по старой дружбе.

— Да ты в уме?! Здорово, паря, тут выступления ждем с часу на час, а ему отпуск подавай, самый раз.

— Ты разберись сначала…

— Нечего мне тут разбираться, сказано — нельзя, значить, нельзя, и нечего тут тары-бары разводить.

Федот уже повернулся, чтобы идти, но, вспомнив о чем-то, остановился, оглянулся на Егора:

— А вообще-то, ежели захочешь, можешь поехать домой, даже на вовсе.

Егор опешил:

— Как это так, навовсе?

— Очень даже просто. Пополнение пришло, а старые года увольнять будут, приказ такой заготовили в штабе, вот-вот объявят.

— Увольня-ять, наш год подходит?

— Подходит.

— Вот ка-ак, значит, увольняться будем?

— Будем, да не все; такие вот, какие спят и видят домой поскорее, к бабе, эти, конешно, уволятся. Им наплевать на все: на революцию, на свободу, только бы до дому поскорее добраться, а там хоть трава не расти. Ну а мы-то уж власть нашу советскую не кинем в беде, до конца стоять за нее будем.

— Та-ак, — голос Егора дрогнул, перешел на низкие, с придыханием нотки, — это кто же такие — вы?

— Большевики да те, которые всей душой за революцию, понятно тебе?

— А я кто? Контра, стало быть! А ну-ка вякни ишо такое… так я тебя… я не посмотрю, што ты командир…

Федот, глядя на потемневшее вдруг лицо друга, попятился от него и, упершись спиной в стенку вагона, рассмеялся:

— Ты што, с цепи сорвался? Я разве назвал тебя контрой? Ну и кипяток ты, Егор, слова не скажи, на тебя воды плеснуть сейчас, зашипит, ей-богу.

— А ты не обзывайся и нос не задирай перед своим братом казаком. Подумаешь, он не он, командир, большевик!

— Хватит тебе языком трепать! Ступай в сотню, скоро на митинг.

Обозленный, расстроенный неприятным разговором возвращался Егор к себе в теплушку, не зная, как быть теперь: или увольняться, уехать к Насте, или же оставаться в полку до полной победы над врагом. Уже вблизи своего вагона внезапно осенила мысль: «А што мне Федот! Уволюсь, увезу Настю с сыном к матери, устрою их — и обратно, запишусь, вольножелающим, и всего делов!»