— Как милиция, объявляю со своей стороны: можете расходиться спокойно. Мы, белокудринская советская и народная милиция, будем соблюдать полную вашу защиту!

Сеня Семиколенный закатил глаза и восторженно пропел:

— Да здравствует Советская власть!

Мужики закричали:

— Ур-ра-а!

— Да здравствуют вожди рабоче-крестьянского пролетариата и наши партиза-а-аны-ы! — закричал Афоня, размахивая шапчонкой.

И снова из комнаты в комнату, по всему Гуковскому дому, покатилось «ура».

Кричали мужики долго и надсадно. Но кричали не все. Валежников, Гуков, Клешнин, Максунов, Оводов и другие богатые мужики и старики переглядывались и молчали. Бабы тоже молчали. У многих баб от радости слезы проступили. Многим хотелось кричать вместе с мужиками. Но непривычны были бабы к выражению ликования своего в мирских делах. Испокон века ведь было заведено, что не бабье дело в мирские дела соваться. Не бабье дело и «ура» кричать.

А охваченные возбуждением мужики, не замечая колючих взглядов богачей, долго не хотели уходить из теплого, впервые прокуренного дома кержака Гукова и долго кричали здравицы и «ура».

Наконец крики утихли. Постепенно народ стал уходить во двор и дальше — на улицу. Шли кучками. Возбужденно разговаривали. Не попавшие в дом спрашивали:

— Ну, что там? Кого выбрали?

— Ревком назначен! — отвечали со всех сторон. — Ревком!

— Кто ревком-то?

— Панфил Комаров.

В другой группе мужики шли и говорили:

— Образовались ребята в партизанах…

— Куда там!.. Даже Афоня по-городскому кричит…

— Да, братаны… все через город, через рабочего получается…

— Знамо, через рабочего… А то как же… Темнота наша…

Бабы отдельной кучкой жались поближе к дворам и тоже судачили:

— Совсем другое обхождение-то, девонька…

— И не говори, Лукерьюшка… Даже от нас, от баб, Маланью за стол посадили.

Бабка Настасья шла среди баб и повторяла:

— Говорила я вам, бабоньки, а? Говорила?!

А в толпе кержаков скупщик Клешнин ехидничал:

— Достукались!.. Афоня под божницу залез… Господу табачком нос покоптил.

— Весь дом прокурили, анафемы! — ворчал старик Оводов.

Их поддержал Валежников:

— Ни стыда, ни совести нету у нонешнего народа…

Некоторые мужики из середняков оправдывали партизан:

— Нельзя, Филипп Кузьмич, шибко-то судить. Забылся человек… ну и… закурил.

— От радости это они…

Валежников умолк.

А Оводов бросал по сторонам злые взгляды и продолжал ворчать:

— Кому радость, а господу поношение!.. Забыли царя небесного! Чадят!.. Сатану потешают!..

Но ворчливые голоса тонули в веселых перекликах:

— Завоевали победу, Якуня-Ваня! — кричал Сеня Семиколенный, шагая с толпой мужиков по середине улицы.

— Пра-виль-но-о! — поддержали его голоса сзади идущих вооруженных партизан.

Далеко впереди пьяненький отец Андрейки Рябцова надрывался, выкрикивая заплетающимся языком:

— Помрем-м з-за С-со-в-ве-ты-ы!..

Вокруг него толпились и визжали ребятишки.

А сзади партизан шли толпой девки и пели:

На другой же день после митинга повисла над пятистенком Панфила новая доска с короткой надписью:

БЕЛОКУДРИНСКИЙ СЕЛЬСКИЙ РЕВКОМ

А через неделю приехал из города рабочий Капустин. И сразу же после его приезда стало известно, что организовалась в Белокудрине ячейка коммунистов-большевиков. Называли и фамилии мужиков, вошедших в ячейку: Панфил Комаров, Павлушка Ширяев, Маркел Власов, Сеня Семиколенный, Афоня Пупков, Андрей Рябцов, Никишка Солонец, Кирюшка Теркин, Иван Сомов, Емелька Кочетов.

После этого три раза собирались партизаны всей ватагой в доме Панфила и три дня шумели до полуночи.

По деревне новый слух прошел — будто рабочий Капустин все три дня партизанам проповедь вычитывал и к большевистской вере всех присоглашал.

В воскресный день партизаны собрали народ на второй митинг. С утра по деревне слух прошел, что на этом митинге приезжий рабочий будет всю деревню уговаривать на вступление в большевистскую партию.

С опаской шли белокудринцы на митинг. Но с первых же слов Капустина облегченно вздохнули.

Говорил Капустин о партии большевиков и о Ленине, о том, за что борются коммунисты-большевики, куда ведут народ и для чего организовалась коммунистическая ячейка в Белокудрине. В своей длинной речи он разъяснял, что вступают люди в партию добровольно и так же добровольно они борются и умирают за интересы рабочих и крестьян. Рассказывал про жизнь в России, про окружение Советской республики вооруженными армиями всего мира, про голод и страдания народа.

Расходясь с митинга, старики говорили:

— Уветливый, пятнай его…

— Стращали большевизмой, а она вон что обозначает…

— Нда-а… не худо бы в такую партию всей деревней войти — не только партизанам одним.

Сразу же после митинга уехал Капустин дальше — в переселенческий поселок Новоявленский. А большинство партизан как были, так и остались беспартийными.

Встречаясь на речке около прорубей, Маланья разъясняла бабам:

— Которые мужики в ячейку вошли, еще в партизанах считались большевиками. Рабочий-то этот — инструктор городской. Разрешение из города привез на открытие большевицкой ячейки.

— Почему же три дня шумели они у Панфила? — спрашивали бабы.

— Работу свою обсуждали, — отвечала Маланья. — Не соберутся с умом мужики, с чего начинать. Разор ведь кругом.

— Кто же у них за вожака-то будет, Маланьюшка?

— Маркела-кузнеца выбрали.

— А Панфила сменили, что ли?

— Нет, Панфил будет в ревкоме, а Маркел — в большевицкой ячейке.

— А ты-то, Маланьюшка, тоже в большевиках состоишь?

— Нет, — коротко отвечала Маланья.

— Почему же не состоишь? Партизанила ведь…

— Одно дело партизанить, а другое дело — в партию войти. Не доросла я, бабы…

Тревожно спрашивали:

— Что, Маланьюшка, карать-то будут кого или нет? Ревком-то как?

— Не знаю, — ответила Маланья. — Бабушку Настасью спросите. Внук-то ее секретарь…

Бабы собирались и с бабкой Настасьей поговорить.

Но после отъезда городского рабочего рано утром деревню новый слух облетел: по постановлению ревкома милиция арестовала бывшего старосту Валежникова.

Взволновалась деревня.

Кержаки всем миром привалили в ревком.

Галдели и уговаривали Панфила:

— Ничего худого не сделал Филипп Кузьмич.

— Вместе с нами ждал Советскую власть… радовался…

— Сделай божескую милость, Панфил Герасимович, ослобони!

Панфил объяснял кержакам:

— Кулак он, товарищи, сами знаете. Подлизывается теперь… А раньше Колчаку служил… Отменил все распорядки первой Советской власти… Помогал уряднику грабить народ.

Кержаки твердили свое:

— Не причинен он…

— Приказано ему было…

— Ослобони, товарищ ревком!..

Лысый мельник пощипывал седеющую рыжую бородку, ласково щурил глаза на Панфила и ласковым голоском убеждал:

— Ослобони, Панфил Герасимыч! Сказано в писании: «Не судите да не судимы будете…» Правильные слова, золотые слова, Панфил Герасимыч. Когда настанет час… зачтется тебе. Потому и просим: ослобони. Поговори со своими партизанами… и ослобони…

Посмотрел Панфил на мельника. Пососал трубку. Сплюнул. И сказал твердо:

— Не стращай, Авдей Максимыч. Всячины навидались мы. А с партизанами говорить мне нечего. Обсуждено в ревкоме и в ячейке совместно со всеми партизанами… Единогласно решили.

Так ни с чем и ушли кержаки от Панфила.

Афоня с Никишкой Солонцом связали старосте руки, усадили его в кошовку и отвезли в Чумалово. А оттуда переправили Валежникова в город — в тюрьму.