— Как, мужики?.. Сюда требовать старосту?.. Аль самим во двор к нему идти?
Несмело отвечали мужики:
— Во двор надо бы…
— Можно уважить Филиппа Кузьмича…
— Все-таки, староста он…
Афоня топтался в толпе и выкрикивал:
— А я так располагаю, братаны… сюда его надо требовать!
Старики заворчали на пастуха:
— Не озоруй, Афоня!
— Ни к чему это.
— Староста он, аль нет?
— Правильно!
— Пошли, мужики…
Гурьбой двинулись к большому крестовику старосты. Шли и с опаской поглядывали на синюю узорчатую резьбу на карнизах и над окнами Валежникова дома, на новые просмоленные ворота, украшенные квадратиками из белой жести, — точно в первый раз видели этот большой дом с блестящими воротами и с тесовой крышей. Хорошо понимали, что живет в этом приземистом и крепком доме такой же хлебороб, как они. Но нутром чуяли, что Филипп Кузьмич Валежников есть обрубок той самой власти, против которой взволновалась и поднялась вся деревня.
Мирские, входя в ограду, тушили заскорузлыми пальцами трубки и заплевывали цигарки.
А Валежников стоял уже на крылечке, выходившем на двор, и, поглаживая рукой серую от седины, широкую бороду, растерянно спрашивал входивших во двор мужиков:
— Что это, мужички?.. Что случилось?
Панфила Комарова вытолкнули вперед, к самому крыльцу.
Не прыткий на язык Панфил кашлянул и сказал:
— Вот, Филипп Кузьмич… к тебе пришли…
И вслед за Панфилом заговорили все сразу, торопливо и разноголосо:
— К тебе, Филипп Кузьмич…
— Постоите!
— Пусть один кто-нибудь…
— Видишь, Филипп Кузьмич, пришли сами…
— Высказывай, Панфил…
— Тише!
— Пусть говорит Панфил…
Когда толпа утихла, Панфил снова загудел:
— Сам, поди, знаешь, Филипп Кузьмич, зачем пришел?.. Догадываешься?.. Сбудоражили, язви их, заимщики… насчет царя… и про слабоду… А мельник Авдей Максимыч вычитал нам из писания… То же самое выходит… и у него… Дескать, кончилась власть царя… ушел он с престола…
Староста побелел. Даже мужики заметили, что затряслись у него руки и ноги, и серая борода его запрыгала по груди. Заговорил было он, перебивая Панфила: «Посто-кось… Погоди…», да поперхнулся и умолк.
В ворота входили новые группы мужиков. Толпа вокруг крыльца росла и постепенно заполняла двор.
А дегтярник Панфил мял свою дымную бороденку просмоленными пальцами и говорил:
— Староста ты, Филипп Кузьмич… Вот и пришли…
Сказывай, что у вас там… в волости-то? Убирают царя… аль брехня звероловов? Может быть, приказ есть какой-нибудь тебе… Ты ведь как будто недавно ездил в волость… Сказывай…
Мужики опять поддержали Панфила:
— Сказывай, Филипп Кузьмич…
— А то знаешь, время-то какое…
— Не мытарь!..
— Чтобы без греха!..
Все напряженно смотрели через головы друг друга прямо в лицо Валежникову и ждали.
А он не мог справиться со своим волнением. Не знал, что отвечать мужикам. Снял картуз, вертел его в руках. Крякал. Но слов не было. Кое-как успокоился и начал:
— Конечно… ладно вы надумали… Ведь обчеством поставлен я… и начальством… Слыхал и я от баб про царя… слыхал!.. Ну, только так располагаю я, братаны… брехня все это… Мыслимое ли это дело… чтобы люди остались без царя?.. Сами посудите! Спокон веков заведено… Ну, куда мы тогда?.. Как будем жить без царя?
Молчали мужики, пораженные речью старосты. Задерживали дыхание, чтобы не пропустить ни единого слова. Во дворе, обнесенном высоким тесовым забором, стояла тишина. Слышно было, как где-то сзади толпы шуршали крыльями куры, купаясь в пыли. На задах Валежникова двора тоскливо мычал теленок. А с улицы доносился бабий крик:
— Ванька, Ванька, чтоб тебе!.. Иди домой, постреленок!
Оправившийся от смущения староста говорил уже с ухмылочкой:
— Так я располагаю, братаны… Далеко волость… И мы от волости далеко… Ну, все же, поди, дали бы знать мне…
Староста развел руками.
— Но только ничего в доскональности мне неизвестно… про падение царя… хоть и староста я…
Старик Гуков поддержал старосту:
— Вестимо, бабы набрехали… а солдаты мутят…
Потрясая контуженной головой, Сеня Семиколенный громко, по-петушиному пропел:
— Вот это да-а, Якуня-Ваня!
Вдруг из толпы, накаленной полуденным солнцем, вылетел раздраженный и хрипловатый голос Афони:
— А в писании тоже враки, мать честна?
За ним крикнул кузнец Маркел:
— А за что же мы кровь лили?
Загалдели мужики, закричали все враз:
— Неправильно байт Филипп Кузьмич!..
— В городу отменили царя!..
— За что воевали?
— Не надо нам царя-антихриста! — выкрикивал мельник. — Не надо!
— Неправильно! — кричал дед Степан. — Пал царь! Па-а-л!
— Против писания говорит староста! — орали кержаки.
— Неправильно! — орали фронтовики. — Врет староста! Вре-от!
Побелел Валежников. Дрогнули у него ноги в коленях. Картуз выпал из рук. Попробовал перекричать народ:
— Погодите ужо…
Но видел и понимал, что не перекричать ему мужиков. Видел, что у мужиков огнем горели глаза и наливались кровью обветренные бородатые лица. Стеной лезли к крыльцу. Наперебой орали:
— Отменить царя!
— Довольно настрадались!
— Отменить!
— Доло-о-ой!..
Пуще всех надрывался Сеня Семиколенный. Он махал над головами мужиков своими длинными руками и звонко выкрикивал:
— Будя, погалился над нами царь! Будя, Якуня-Ваня! До-ло-о-ой!
— Отмени-и-ить! — кричала толпа.
Покрывая рев, над толпой прозвенел молодой и задорный голос Павлушки Ширяева:
— Долой царя!
Павлушку поддержал Андрейка Рябцов:
— Долой!
И вслед за ним закричали почти все фронтовики:
— Доло-о-ой!
Надрывался и староста, стараясь перекричать толпу.
— Да погодите же!.. Послушайте… меня-то!.. Меня!.. Старики!.. Братаны!.. Послушайте!..
Понемногу толпа стала утихать.
Староста кричал, багровея:
— Ведь не против же я, мужики!.. Ну кто против миру пойдет?
— Зачем мутишь? — выкрикивали отдельные голоса.
— Сам идешь против миру!..
— В городе отменили царя! Пора и нам…
Староста перебивал крикунов:
— Я же вам говорю, раз обчество за падение царя — разве я пойду против?!
Из толпы раздался густой и громкий голос Панфила:
— Приговор надо!
— Приговор! — закричали в толпе.
— Приговор надо писать!
— Выноси стол!
— Черни-лу-у-у!
— Панфил! Выходи, пиши!
— Выходи, Панфил!
— Давай стол!
Бледный, перепуганный староста ушел в дом. А через минуту из сеней на крыльцо полез небольшой скобленый стол, за ним показалось брюхо и борода старосты, потом — старостина Маринка с пузырьком чернил, бумагой и ручкой. Арина Лукинишна, жена старосты, и их сын Ванятка вынесли две табуретки.
Среди крика и гомона фронтовики вытащили стол на середину двора и сомкнулись вокруг него тесным и плотным кольцом.
— Как будем писать-то? — спрашивал Панфил старосту, усаживаясь на табуретку около стола и раскладывая бумагу.
Староста безнадежно развел руками:
— Не знаю, мужички… истинный бог, не знаю!.. Не приходилось… про царя писать… не приходилось…
— Пиши сам, Панфил! — закричали фронтовики. — Пиши, как есть.
— Отменить и все!..
— Пиши: по шапке царя… и все!
— Пиши, Панфил! Чего тут мудрить?
Панфил поднялся на носки и, оглядывая через головы толпу, спросил:
— Сколько нас тут? От скольких дворов писать?
— Ото всей деревни пиши! — кричали фронтовики. — Ото всех!
— Нельзя ото всех, — возражали старики. — Может быть, есть, которые не согласны…
— Ото всех пиши!
— Да ведь нету их, всех-то, — настаивали некоторые богатеи.
— Все согласны!
— Ото всех пиши!
— Все-е-е!..
— Нельзя!..
— Пиши-и-и!..
Заспорили мужики. Опять загалдели. Трудно было разобрать: кто чего хочет.
Панфил махнул рукой. Опустился к столу и, обливаясь потом, торопливо и коряво стал выводить слова на бумаге, шевеля губами и перечитывая написанное.