Глава 2

К ягодной поре добрались Ширяевы до Иркутска. На жительство устроились в деревне близ монастыря, у крестьян, на черной половине.

Хозяин квартиры, только что покончивший с покосами, день-деньской возился молча в амбарушке около дубильных чанов — кожи дубил. Был он хмур, неразговорчив. А хозяюшка, Акулина Ефремовна, оказалась словоохотливой — до полночи рассказывала Ширяевым про монастырь и про мощи нетленные.

Петровна спрашивала ее:

— Чудеса-то бывают, Акулина Ефремовна?

— Бывают, — нетвердо отвечала хозяйка. — Сказывают люди и про чудеса…

— А самим вам приходилось видеть?

— Где там, — махнула рукой хозяйка, — разве господь допустит нас, грешных?! Видят только те, которые удостоены…

Степан нетерпеливо допытывался:

— Может быть, исцеленных видеть приходилось?

Хозяйка вздохнула:

— Нет… не привел господь… и исцеленных не видали мы… Деревня-то наша не из богомольных… И блуду разного много промежду нашими, деревенскими… Может быть, за грехи наши господь и наказывает… И к чудесам не допускает… И исцеленных от нас отворачивает… А монахи сказывают про чудеса-то. Слышим… Монахи часто бывают в деревне… Почитай каждый день…

Напряженно слушая хозяйку и не особенно вдумываясь в ее слова, Петровна с трудом вымолвила:

— А всех подпущают к мощам? К угоднику-то?..

— Где там, — опять махнула рукой хозяйка. — Подпущают-то всех. Только не всех принимает святой угодник.

Словно кипятком обварили Петровну эти слова хозяйки.

В голове мелькнуло: «Вдруг не допустит?»

А вслух она спросила:

— Почему же не всех принимает угодник?

— Потому и не принимает, — затараторила полная и крепкая хозяйка, поправляя на голове платок, — у другого грехов-то три короба… и все незамолимые… Как же такого допустит к себе угодник? Не хочет он зря мытарить человека… Дескать, все едино не замолишь ты своих грехов.

Охваченная страхом Петровна мучилась весь день и все думала, что не подпустит ее угодник к своим мощам, не простит ее черный грех; попусту пропадет ее многотрудный долгий путь и не найдет она покоя на земле.

Под вечер догадливая и ласковая хозяйка приказала старшей дочери — полногрудой, голубоглазой и остроносой Паланьке:

— Сегодня пораньше управляйся с работой… Веди Петровну в монастырь.

Отработалась Паланька на огороде, принарядилась в чистое платье и в белый платочек и спозаранку повела Ширяевых к мощам угодника.

В монастырской ограде присоединились они к толпе богомольцев и вместе с ними пошли осматривать монастырские диковинки.

Остановились неподалеку от старинной церквушки, около могилки, сухой и чистенькой, у которой стояла бадья с желтым песком, охраняемая стариком-монахом.

Полный и бородатый монах-проводник объяснял богомольцам:

— Вот, православные, могилка, в которой похоронен был угодник божий… А в бадье — тот самый песочек, в котором двести лет покоились нетленные мощи святителя в гробу… Песочек сей — целительный… Помогает мужскому полу от вихренных и ветренных болезней, а женщинам от всех двенадцати лихорадок и от бесплодия… Молитесь, православные, и получайте песочек… Многие исцелялись, и вам поможет… Подходите, православные, — приглашал он толпу богомольцев. — Жертвуйте на святую обитель… Запасайтесь песочком целительным.

Богомольцы толпились около входа в могилу, истово крестились, бросали медяки в бархатный кошель старика-монаха и протягивали к нему кто платочек носовой, кто тряпицу замызганную, а кто свои растопыренные ладони.

Старик черпал деревянной ложкой желтый песок из бадьи и посыпал его в протянутые руки богомольцев.

Приняла Петровна благоговейно в ладошки песочек целительный и так же благоговейно стала в карман юбки пересыпать, боясь рассыпать святыню. А Степан смотрел на бадью и на монаха, раздающего песок, смотрел на подходивших к нему богомольцев, на небольшую, хорошо утрамбованную могилу и озорно прикидывал в уме:

«Сколько народу за день пройдет?.. Бадью-то в неделю вычерпает монах… Сколько же возов за год раздадут?.. Если бы здесь, на месте, песок добывали, давно бы тут большой ров вырыли…»

От могилки повел бородач-монах толпу к маленькой старой церкви, в которой когда-то сам угодник служил и у дверей которой монах-привратник стоял с ключами и с кружкой. Опять посыпались и зазвенели о кружку медяки богомольцев. Опять рассказывал монах о чудесах, которые исходили в этом храме От древней иконы угодника.

Но плохо вслушивалась Петровна в слова монаха. Стояла перед иконой, истово крестилась и страстно просила у бога прощения грехов своих.

Из церкви по лестнице поднялись на чердак, где хранился гроб угодника, в котором он был похоронен и от которого тоже чудеса исходили.

Показывая изгрызанный гроб кондовый, монах-привратник говорил богомольцам:

— Вот, православные, молитесь и лобызайте… А у которых зубная боль лютая — приложитесь больным зубом к дереву священному… Помогает…

Богомольцы гуськом проходили к гробу, мимо второю монаха, стоявшего на чердаке, брякали в его посуду монеты, крестились, падали на колени вокруг гроба, целовали и грызли его зубами.

Старуха, седая и морщинистая, никак не могла ухватиться больным зубом за изъеденные края гроба; толкала локтями богомольцев, ползла на коленях к изголовью гроба и шамкала:

— К уголку бы мне… к уголку… Тыщу верст волоклась… пропустите… к уголку…

Бородатый монах окликал ее!

— Не лезь дальше, бабка… Прикладывайся, где попало… Везде одинаково… древо священное…

Но старуха ползла, крестилась и шамкала:

— Коренник у меня, батюшка… коренник!.. Не ухватить мне… Коренник…

Добравшись до заострившегося угла, у которого с двух сторон выедены были глубокие ложбины, широко открыла старуха рот и боком надела гнилозубый рот на торчащий острый угол гроба; закатывая глаза, мычала от боли и грызла дерево.

Над головами богомольцев гулко бахнул колокол большой соседней церкви и загудел в ушах богомольцев.

Бородач сказал:

— Теперь, пожалуйте, православные, в тот храм… Там покоятся нетленные мощи угодника… Жертвуйте на благолепие храма и на святую обитель… Молитесь и просите помощи угодника. Он стоит близко у престола всевышнего… Похлопочет за вас и выпросит у господа прощения ваших грехов и исцеление от всех ваших скорбей и болезней…

Спотыкаясь в сумраке чердачном, богомольцы двинулись толпой к лестнице, спускаясь гуськом вниз, и выходили во двор.

Над монастырским двором и над лесом пылали еще лучи уходящего к закату солнца, гудел большой колокол, пахло сосной.

Из монастырской гостиницы и от главных ворот к храму двигались группы гуляющих и беседующих монахов.

Вдруг по ограде из конца в конец пронеслось:

— Идет!

— Идет!

Богомольцы и монахи остановились и повернули головы в одну сторону — к отдельному монашескому корпусу.

Оттуда шел с посохом в руках архимандрит — высокий черноволосый и краснощекий человек в фиолетовой рясе и клобуке, от которого падал на спину черный газ. Сопровождаемый двумя молоденькими послушниками, он шел по широкой дорожке, усыпанной белым песочком, мимо остановившихся и замерших монахов и богомольцев; одной рукой он опирался на посох, а другой, не глядя на людей, крестил направо и налево. Богомольцы и монахи отвешивали ему поясные поклоны. Старики и старухи падали на колени, хватали его за полы, целовали его рясу и тыкались губами и носами в его начищенные сапоги. Когда он подошел к храму и стал подниматься на паперть, вслед за ним, теснясь и толкаясь, кинулись богомольцы по широким ступеням на паперть и дальше — в церковь.

На паперти, у входа в церковь, по обе стороны стояли два монаха — опять с бархатными кошелями, к концам которых прикреплены были маленькие колокольчики. Перед каждым проходящим богомольцем монахи позванивали колокольцами. В кошели падали медяки и серебряные монеты.

Не заметила Петровна, что и близ высокого саркофага с мощами угодника стоял монах седенький и подпускал только тех, кто бросал монеты в кошель его глубокий, а скупых да недогадливых отталкивал и говорил вслед: