— Познакомьтесь, — церемонно сказал Василикэ Балш. — Господин Герасим, рабочий, и господин профессор… член двух или трех академий.

Профессор поднял два пальца.

— Двух академий, — поправился Василикэ. — Знаменитейший гинеколог. Оперировал королеву Марию, — расхваливал своего приятеля Василикэ. — Теперь он без работы. Делает аборты. Опять же Албу устроил. У профессора есть друг, он врач, швед или норвежец. Во всяком случае, скандинав. Правда, профессор?

— Да, — подтвердил тот.

— Говорят, что это самый лучший врач по черепным операциям… — продолжал Василикэ Балш. — Не знаю, как его зовут, но он очень крупный специалист. Как его зовут, профессор?

— Оливеркрона.

— Да, да. Боксерское имя, но если профессор считает его гением, так оно и есть. И вот такой талант разжалован господином Албу…

За соседним столиком какой-то господин посмотрел на часы. Герасим спросил его, который час.

— Половина двенадцатого…

— Уже поздно, — сказал Герасим и хотел встать из-за стола.

Василикэ Балш усадил его.

— Сиди… Раз ты пришел со мной, ты должен выпить стакан вина. — Он встал и пошел сказать официанту, что очень торопится.

Официант появился через несколько секунд и поставил на стол три стакана с уникумом.

Василикэ стукнул стаканом о стол:

— За ваше здоровье, господин Герасим, за ваше здоровье, господин профессор. Пью до дна.

Герасим снова поднялся, но Василикэ опять усадил его. Вынул из кармана золотые часы. Эти часы Герасим несколько минут назад видел у господина за соседним столиком. Герасим нахмурился.

— Я заметил, что у тебя нет часов, — шепнул ему Василикэ. — Некрасиво спрашивать, который час, беспокоить людей. Прошу принять на память от Василикэ Балша.

Герасим взял часы и положил их на соседний стол.

— Это ваши? Я нашел их на полу.

Господин порылся в карманах, потом протянул руку за часами и рассыпался в благодарностях.

Василикэ с отвращением поморщился.

— Ты конченный человек, господин Герасим. Тебя уже не спасешь. Иди и ложись спать, а то завтра опоздаешь на фабрику… И еще хочу дать тебе совет. Может быть, последний. Каждый из нас живет примерно пятьдесят лет. Пятьдесят лет и, к сожалению, только один раз… Жаль, если ты растратишь годы понапрасну… Спокойной ночи, господин Герасим.

Герасим пришел домой уже за полночь. Мать не спала, ждала его.

— Где ты был, Гери?

— В городе. У меня были дела. Петре где?

— Он в комнате с Корнелией. Они договорились. Он берет ее в жены. Он говорит, что совершенно бессмысленно всю жизнь тянуть лямку. У нее есть приданое и… Она сказала, что и меня хочет взять к себе…

— А ты, мама?

— Я, Гери…

— Знаешь что, мама? Оставайся здесь… Даже если нам еще некоторое время придется тянуть лямку. Не может быть, чтобы жизнь не стала лучше.

С того самого дня, как каменщики обнаружили в яме с известью тело Хорвата, Герасим стал хмурым, раздражительным. Правда, он был доволен, что теперь рассеялись слухи, которые ходили в цехах, где работали люди Симона — якобы Хорват состоял на службе у барона и сбежал за границу с полным чемоданом долларов. Другие говорили, что он бросил жену и ребенка ради богатой женщины, у которой где-то в Молдове есть имение и с которой он познакомился в Бухаресте на конференции.,

У Герасима было тяжело на душе, он долго не мог поверить, что Хорвата нет в живых. Его взгляд проходил сквозь тысячи белых нитей, созданных терпеливыми сложными машинами, сквозь серые стены с обрывками афиш и с болезненным упрямством останавливался на яме, где гасили известь. Он представлял себе, как Хорват поскользнулся на мокрых от дождя досках или, может быть, споткнулся о кирпич, или… Он знал, что Хорват имел обыкновение ходить к новому зданию — это доставляло ему детскую радость, — и не раз они отправлялись туда вместе. Герасиму нравилось поддразнивать Хорвата, уверять, что стены со вчерашнего дня почти не поднялись. Хорват сердился, кричал и произносил целые речи о его мелкобуржуазной близорукости.

Герасим начал ходить туда, куда прежде ходил Хорват. Он шел по двору медленно, задумавшись, теперь и его по-настоящему стало волновать строительство нового здания. Теперь ему казалось, что фабрика живет только здесь; над остальными корпусами раскинулось гнетущее покрывало сна, инертности, они напоминали мертвый, побежденный город.

Все приобретало для него новое значение, становилось важным и серьезным. Герасим жалел о потерянном на всякую ерунду времени, о том, что он недостаточно смело и решительно вступил на путь подпольщика. Правда, он все время был с товарищами, но скорее как их тень, как отзвук; он не отдавал себе отчета, в чем он оказывал помощь партии, а в чем не сумел или не смог.

Часто по вечерам он переносился мысленно в прошлое: теперь он поступил бы иначе. Ему становилось горько и досадно, что он сделал не все, что мог сделать. Смерть Хорвата заставила его задуматься. Но когда у него впервые родилась подозрение, что Хорвата убили, он содрогнулся. Убили?.. За что?.. Он отгонял эти мрачные думы, но невольно все время возвращался к ним.

Иногда он заходил к жене Хорвата. Флорика получала пенсию, но ей не хватало ее, и она стала шить на местных барышень. Под глазами у нее чернели круги, но никто не видел ее плачущей. Только Герасим заметил, что ее одолевают сомнения, нездоровые мысли. Он стал заходить к ней как можно чаще, брал на колени Софику и неумело рассказывал ей странные истории, рождавшиеся в его уставшей за день голове. Он страшно досадовал на себя за то, что и понятия не имел, чем могли заниматься драконы, красный король и какие вопросы могли этого короля волновать.

Софика просила его подольше оставаться у них и смеяться, как папочка.

— Не так, Герасим, открывай больше рот. Вот так!

Герасим неумело смеялся, а иногда чувствовал себя настолько растроганным, что ему хотелось плакать, и он с трудом сдерживал слезы.

Герасима возмущало, что лишь немногие рабочие вспоминали о Хорвате, а все остальные словно совсем позабыли о нем. Однажды он заговорил об этом с Трифаном и обрадовался, когда узнал, что тот думает так же, как и он.

Герасим достал из шкафа ящик с инструментами и протиснулся между машинами. Цементный пол был влажным, обрывки хлопка прилипали к отсыревшим стенам. Герасиму казалось, будто часы бегут с необыкновенной быстротой: он удивился, когда завыла сирена, извещая о конце рабочего дня. Дома мать ругала его за упорное молчание. Она считала, что сын болен, и плакала, когда он начинал поносить всех докторов и все их лекарства. Впрочем, последнее время она плакала из-за каждого пустяка. Отъезд Петре в Инеу, вопросы и сочувствие соседей, их перешептывания, косые взгляды — все вызывало у нее слезы. Напрасно Герасим старался ее успокоить, круги под глазами у нее становились все больше. Она сделалась задумчивой, молчаливой, Герасим боялся, что мать снова начала ходить в церковь. Она уверяла, что нет, а он не стал следить за нею. Сказал сам себе: «Из уважения к маме».

Но больше всего Герасима мучил вопрос о сборке станков. После смерти Хорвата никто этим не занимался, словно сама эта проблема перестала существовать вместе с ним. Герасим злился, а Жилован, секретарь цеховой парторганизации, критиковал его.

— Чего ты волнуешься? Этот вопрос зависит от уездного комитета. Они же вынесли решение.

— Но тогда почему же ничего не делается?

Жилован пожал плечами и переменил тему разговора. Ему нечего было ответить.

«Нет-нет, нельзя поддаваться мрачным мыслям, — сказал себе как-то Герасим. — Тем более после случая с Балотэ».

Они сидели друг против друга в столовой и говорили о Хорвате.

— А может быть, он покончил с собой, — смеясь, сказал Балотэ. — Он был такой меланхолик.

У Герасима потемнело в глазах и, не раздумывая, он в сердцах ударил Балотэ изо всех сил, прямо между коричневых с красноватыми прожилками глаз. За это дисциплинарный комитет удержал с него заработок за три дня. Все случившееся объяснили местью за брата, которого когда-то побил Балотэ. Герасим послал к черту и деньги, и предупреждение, которое ему прислал цеховой комитет. Но Жилован беседовал с ним более получаса, и там, у него в кабинете, Герасим почувствовал себя несколько пристыженным, хотя так и не смог сказать, что раскаивается в том, что сделал.