Дудэу молча шел с Герасимом. Он догадывался, что парень мучительно размышляет над вопросами, которые он поднял. В глубине души он был рад, что сказал все это именно Герасиму. Хорват ответил бы ему коротко:! «Хорошо, папаша Дудэу… Вот что я предлагаю: поставить этот вопрос на собрании…»

«Только, видишь ли, и Хорват прав. В конце концов, почему не поставить на собрании этот вопрос?» — Дудэу охватило смутное чувство досады на самого себя. Почему за него должны думать Хорват или Герасим? Ему стало стыдно.

— Вот что я думаю, товарищ Герасим. Что будет, если я поставлю вопрос о Балотэ и Симанде на собрании?

— Что ты собираешься сказать?

— Хочу их разоблачить…

Очень хорошо, папаша Дудэу… Очень хорошо. Надо разоблачить их при всех… Очень хорошее решение…

— Э, паренек, ты меня еще не знаешь… Так-то. Ты меня еще не знаешь!

Он протянул Герасиму руку и исчез за углом.

Хорват шел медленно, дыша полной грудью. Позади остались кирпичные стены, сплошь залепленные лозунгами. Прошел он и мимо места, где будут построены ясли. Всякий раз, проходя здесь, он вспоминал жену. Она тоже работала в яслях на вагоностроительном заводе. Поступила туда няней, когда врачи посоветовали ей уйти из чесальни. Сперва Флорика даже не представляла себе, как сильно полюбится ей новая работа.

Вечером, возвращаясь домой, она рассказывала о вновь поступивших к ним детях, о действии витаминов, о поварихе, которая украла полкилограмма сала.

— Я не пожаловалась, но как следует отчитала ее. Правильно я поступила, Хорват? — Она привыкла называть его по фамилии.

Он ответил ей первое, что пришло на ум; кажется, что есть еще такие люди или что нужно быть терпеливой. Теперь уж он не помнил, что именно.

Остались позади и бетонные столбы будущего стадиона. Творение Вольмана. Ищет популярности. Создатель общественных благ… На наши же деньги строят стадион. Но действительно хорошо, что у нас будет стадион. Хорвату не нравился футбол, однако, если десять тысяч людей шли смотреть, как бегают двадцать два человека, он тоже шел. Обычно по понедельникам обсуждали различные эпизоды игры, спорили о Мерче и Бакуце. Хорвата тоже спрашивали: «А ты как думаешь, товарищ Хорват?» Он говорил, что было очень интересно. Таким образом все оставались довольны.

За фабричной стеной, охраняемой каштанами и акациями, змеится улица Хлопка. Теперь уже трудно вспомнить, кто ее так окрестил. Может быть, возчики, которые провозили здесь тюки хлопка, до того как построили железную дорогу, соединившую склады с вокзалом. Улица имела и официальное название, данное ей примарией, но никто его не принимал во внимание. Даже почтальоны.

На западе тучи рассеялись. Сквозь мрачную завесу проглянул кусочек ясного неба, усеянного звездами. Со стороны парка вагоностроительного завода ветер доносил тяжелый запах влажной земли.

Хорват шел медленно. В пустынной улице звонко отдавались его шаги, будя укрывшуюся под воротами тишину. Перед парикмахерской он на минуту присел на скамейку. Слева на него косо падал мерцающий свет фонаря. Он испугался, как бы не уснуть здесь. «Что скажет жена? — подумал он. — Заседание слишком затянулось. Люди еще только начинают нащупывать свои мысли и формулируют их с. трудом». Он улыбнулся, вспомнив речь Симона. Тоску нагнал страшную. Как это, черт возьми, могут люди произносить столько громких слов, да еще в один присест? Жаль, что Бэрбуц не пришел на собрание, хотя ему сообщили об этом еще позавчера. Интересно бы послушать и его мнение, он ведь человек опытный. Бэрбуц и в подполье очень хорошо работал. Провалился только раз. Во время забастовки в тридцать шестом. Хорват улыбнулся своим воспоминаниям. Как обрадовались забастовщики, когда рабочие с электростанции выключили электричество в знак солидарности! Тогда провалился и Ионеску, и Драгич. Странно, что в то время мало говорили о Бэрбуце. Никто о нем ничего не знал. Правда, даже и сейчас члены уездного комитета недостаточно знают друг друга. Хорват побывал дома у всех членов профсоюзного комитета. Это очень хороший метод, который он перенял у товарищей из Айуда. Он спорил с их женами, которые жаловались на нужду, потом признавал их правоту. Ведь надо подружиться с ними, если хочешь узнать их мужей.

Какая-то влюбленная пара прошла мимо. Может быть, они хотели сесть на скамеечку, но увидели его и испугались. Он улыбнулся, встал и не спеша направился к дому. Потом украдкой оглянулся: они сели.

Снова стал вспоминать собрание. Хорошо говорили Герасим и Трифан. А Жилован так и не выступил. Сидел, как всегда, забившись в угол, опустив глаза, как будто думал о чем-то другом. А может, не думал ни о чем. Тогда совсем плохо.

С недавнего времени, особенно с тех пор как встал вопрос о сборке станков, Хорват днем не ощущал усталости. Только вечером, ложась спать, чувствовал, что плечи у него будто свинцом налиты, словно давит на них какой-то груз. Тогда ему становилось трудно думать.

Он шел не спеша. Вспомнил о семье Трифана. Хорошо, что Трифан привел Марту на фабрику. По крайней мере не будет сидеть в четырех стенах. Только очень уж она худенькая, как бы не было у нее чего в легких.

Он не заметил, как прошел мимо своего дома. Увидев вдруг, что стоит один посреди улицы, в свете фонарей казавшейся еще пустыннее, Хорват испытал странное чувство. Он поспешил вернуться.

Раньше, когда они только переехали сюда, над крыльцом был навес из цветного стекла. Сейчас от него ничего не уцелело. Стекла и железный остов исчезли во время войны. В дни сражений какой-то танк въехал прямо во двор соседа и оттуда начал обстреливать дом. Много пришлось потом потрудиться. Теперь не видно даже следов от пуль! А в этом году привели в порядок и садик: насадили много цветов. Некоторые говорят, что это безвкусно, слишком пестро, но ему нравится. Он сажал их вместе с Флорикой. То были прекрасные дни. Только однажды, возвращаясь с рынка с пустой корзинкой, они случайно столкнулись с одеяльщиком. В тот день они весь вечер работали молча, не смея взглянуть друг на друга. Поливая цветы, Хорват не выдержал:

— Скажи, Флорика, ты любила Руди?

— Ты сказал, что мы никогда не будем больше вспоминать об этом.

— Ответь мне все же. Ты любила его? Жила с ним? Ну, скажи?

Флорика гордо подняла голову, как будто осуждала его. Тогда он вышел из себя. Поднял руку и ударил ее по лицу. Она стояла неподвижно, с высоко поднятой головой.

Калитка протяжно заскрипела. В доме горел свет. «Она еще не легла, а ведь должно быть поздно». Хорват быстро вошел и поспешно сказал:

— Я задержался.

Он заморгал с виноватым и простодушным видом, так не вязавшимся со всем обликом этого громадного и сильного, как медведь, человека. Он положил кепку на стол, а сам тяжело опустился на стул.

— От тебя пахнет табаком, — сказала Флорика. Потом рассмеялась: она знала, что он не выносит этого запаха. — Подать тебе ужин?

Не ожидая ответа, она вышла на кухню. Обычно, когда Хорват хотел есть, он не отвечал жене, а он редко не бывал голоден.

Хорват подпер голову ладонями. Глаза у него горели. Он едва мог дождаться, когда окажется в постели, в свежей прохладе простынь.

— Я задремал, — пробормотал он, когда Флорика положила ему руку на плечо. — Чем ты сегодня занималась? — И вдруг понял: она знает, что он спрашивает ее так просто, по обязанности, — и смутился.

Он начал быстро есть. «Почему она ничего не говорит?» Он поднял на нее глаза.

— В воскресенье поедем за город. Развлечемся хорошенько.

— Разве ты не знаешь, что в воскресенье я иду на экскурсию с детьми из садика?

— Да. Я совсем забыл. Ничего. Может быть, и меня возьмете с собой. — Он отодвинул тарелку. — Что с тем мальчиком? Скарлатина?

— Нет, простудился… Вкусный суп?

— Да, — кивнул он головой. Потом спросил себя:! «А какой суп я ел?»

По улице, громыхая, проехала подвода. Потом послышался шум крупных дождевых капель.